Елена Александровна Пушкина фон дер Розенмайер. "Капелька Пушкинской крови". Эпизоды Жизни и Судьбы.

29 августа 1895 г. Тула. – 14 августа 1943 г. Ницца. Франция.

1.

 

Та осень в Ницце была странной…. На нее наплывали воспоминания. Как полусон, дрема, легкой дымкой. А, может, это были и вовсе не ее воспоминания? Чужие. Но можно ли ей было жить чужими воспоминаниями?.....Она лежала в палате тихо, иногда кусая губы от боли, иногда морщась и стараясь пересчитать трещины на переплете оконной рамы. Там, за окном, каменная стена, увитая глицинией Синие ее соцветия, пышными гроздьями поникают, опутывая, обнимая серые, каменные стены, словно чьи то нежные и, одновременно, цепкие руки. Быть может, ей никогда ей больше не удастся выйти на улицу и увидеть их. Никогда.

Жаркое марево августа наплывало, охватывало, прилипчиво – густо, будто бы насильно опаивало вином. Старым "шаторе", имеющим пряно – терпкий, теплый вкус имбиря и корицы. Может быть, именно такое пили они в одну из последних встреч с Иваном Алексеевичем Буниным? Она уже не могла припомнить, что тогда заказано было сухощавому гарсону, со смешно топорщившимися "тараканьими" усиками над чуть вытянутой верхней губой. Пирожное с наполовину пересахаренными, жесткими цукатами, жидкий грибной "жюльен" в мутной, сметанной подливе? Помнится, в детстве, они в Лопасне ели много сытнее и лучше. Лапшевник из жесткой домашней курицы все же густо отдавал ароматом домашнего бульона, настоянного на сухом чабреце и майоране с базиликом. Большой деревянный дом, с гипсовыми колоннами, винтовыми лестницами в резных балясинах, скрипучими половицами и старомодной мебелью от Гамбса…

 

Тетушка Мария Александровна, с тщательно выглаженной кружевною шемизеткой на атласе светло – лилового платья, с безупречно уложенными волосами, с серебром проседи в вороновой их смоли, проседи, похожей на ровные слои пудры, неустанно хлопотала вокруг стола и длинные, гибкие пальцы ее, с чуть закругленными лунками бело – розовых, тщательно ухоженных ногтей. Вся она словно сошла с портрета времен мадам Помпадур, да и сама походила на версальскую маркизу: смешливая, острая на язык, с затаенным огнем теплых карих глаз, по – арабски - чуть удлиненных. Волосы ее и в поздние времена курчавились на затылке: породистые, непокорные.. Говорили:

" дедовские" . А Леночке часто думалось: "Той. Прабабушки. Креолки. Надежды Осиповны Ганнибал!"

2.

…Той самой, Nadine, непонятной, капризной, непредсказуемой. В вечном вихре

бальных свечей дуновением ветерка скользящей по натертой паркетной зале в изящных замшевых башмачках с атласными бантами. Подошва башмачков быстро протиралась до неудобных дыр, и, нетерпеливо соскакивая с подножки каретной, едва ступив на крыльцо дома в Басманном переулке, Nadine досадливо швыряла их в угол гостиной и усаживалась на диван, кусая губы и пальцы до крови. Сидела так часами, изрывая гибкими пальцами кружево или батист платка в клочья, не отвечая на расспросы домашних, мужа, прислуги….

Тихо скрипела дверь гостиной, где - то вдали били часы, колыхалось пламя свечей в шандалах, а она все молчала, погруженная в себя, невидящим, мутным взором. Душа ее замирала, будто во сне. Но это, по представлению Леночки, был легкий сон бабочки или стрекозы, которая опаляла кружевные крылья свои на огне свечей.. Прабабушка часто снилась ей. В непонятных, запутанных, словно гарусные нити видениях, представлялось Лене, что тонкопалая кисть прабабки ложилась на теплую голову сына ее, Александра, несильно пригибая шею ему, на которой курчавились все те же завитки: непокорные, еще по детски мягкие, русые, с искрою золотистою. И он будто бы покорно наклонял голову, все норовя толстыми, нервными губами коснуться теплого, надушенного плеча матери. Какими же были ее, бабушкины, ароматы? Жасмин, гардения, гелиотроп? А, может, глициния? Или - желтофиоль? Перед дождем та пахнет сильнее….

3.

Желтофиоль. Нежная, с горчинкой… Как много ее здесь, на этой странной, горячей от летнего жара земле, с гулким, словно приснившимся, рокотом моря, с сиреневой вечерней дымкой сумерек. Землей, поневоле ставшей ей родной. Прадед мечтал о чужбине. Горячо, истомлено. Увидеть " дальние края" было дедовскою самою заветною мечтою, так и не сбывшейся. У нее же мечта эта сбылась, напротив, но сладости волшебной и всей полноты Бытия, ей, увы, не принесла.

Елена Александровна вспомнила нечаянно, совсем некстати, как они на пароходе плыли в Константинополь. Набитые людьми палубы. И верхняя и нижняя. Резкий запах чужого пота, смешанный с увядающим ароматом дорогих английских духов, пудры " Роше" или терпкой горечью флер д` оранжа или, может быть, жасмина? ….

Жасмин в спирту. Одна из ее корабельных попутчиц, дама в изрядно потертом манто из серебристо - серой лисы, на атласной, траченной молью, подкладке, и в странных туфлях, более похожих на узконосые мужские штиблеты, давала ей во время приступов дурноты понюхать из своей странной склянки. Желтоватую жидкость с белыми лепестками на дне.

Лепестки неправильной формы, с коричневатыми прожилками. Густой, чарующий, дурманящий запах. Из детства. Она сразу же приходила в себя И ей отчаянно хотелось вдохнуть этот запах снова…. Или даже выпить из склянки. Хоть бы и мизерный глоток. Жажда мучила. Как всегда. Ведь каждый день они ели суп из протухших селедочных голов, какую то непонятную, вязкую кашу. Но она, почти беспрерывно страдая от дурноты и головной боли, все же не хотела спускаться вниз, в душный трюм – каюту, где в мутный иллюминатор видна была ей только бело - соленая пена волны, иногда перехлестывающая через навязчиво, страшно качающийся борт. Она ловила себя на мысли, что иногда ей хотелось отрыть заржавленный иллюминатор и просто - захлебнуться в этой соленой, пенистой мути…..

Что ждало ее там, на другом берегу? Что сулило ей неизвестное будущее? Она не могла представить. Не могла предугадать. И снова тащила негнущиеся ноги на палубу, вверх, где обдавало лицо упругим, резким, колющим ветром, где надрывно кричали чайки, время от время роняя затоптанный сотнями подошв дек скользкое, искрящееся чешуей, маленькое, змеистое тело подхваченной на лету, сверкающей на солнце, рыбки.

4.

Сверкающей на солнце….. Башни Константинополя тоже сверкали на солнце расплавленным золотом, словно бы это был стекающий с куполов и остроконечных минаретов мед. Стекающий густыми каплями. С солнечной ложки. Такой мед давала ей мамА, когда она болела ангиной. Или она небрежно., насильно, с нетерпением, вкладывала в ее слабые от жара пальцы лопаточку с жженым сахаром – лакрицею? Она теперь и все не могла точно припомнить. Да и зачем было припоминать? Ведь все это было в другой жизни, там в Москве, в Лопасне, в Трубниковском* переулке; в большом доме, наполненном портретами, коллекцией старинного оружия, тенями от ламбрекенов огромных тюлевых гардин на окнах, звоном старинных часов в большой гостиной. Жили все они, несмотря на то, что матушка Мария Александровна Павлова имела неутишимо вздорный, сварливый характер, все же - солнечно, как - то полно. Стихали в шумных играх своих дети лишь когда в комнатах неожиданно появлялся отец в своем генеральском мундире: высокий, седоусый, статный, гордый. Они с Верою – дочерью Папа от первого брака с Софией Александровной Ланскою - любили прыгать на теплых от солнца квадратах паркета гостиной: играли здесь в классы или серсо, рискуя острыми палочками на которые надевались кольца проткнуть ворсистую обивку гамбсовского дивана. Дыра непременно попалась бы строгому глазу мама Marie, ведь она только дыр на Верочкином платье упорно не замечала, несмотря на вздохи и укоры отца. Все шалости детей, все проступки прислуги, все косые взгляды соседей не проходили мимо ее взора " рижской мещанки", удостоившейся вдруг чести быть " невесткою самого поэта Пушкина", незамеченными!

Впрочем, такое "богатое" родство, должно быть, мало утешало мама Marie. Хотя она была тщеславна не в меру: светские приемы у дам полка, которым командовал отец, балы в Благородном собрании, благотворительные базары Совета женских училищ и гимназий, который возглавлял ее " старик - муж", безотчетно и всегда - нравились ей, ведь там она могла блистать и веселиться, с кавалерами много моложе супруга - генерала.

Часто мамА возвращалась домой за полночь, когда Вера, Надя, Николенька и она, Леночка, давно уже спали, повторив вслед за гувернанткою сбивчивые слова " Отче наш" и Pater noster" - и по – французски, и по - русски…. С эгоистическою беспечностью избалованной барыньки – "нечаянной генеральши," - светловолосая, белокожая мамА, высокая ростом, туго затянутая в скрипучий корсет, нарушала тихое бытие сонного детского царства, каким – нибудь истерическим рыданием, хохотом, разбитою чашкою или вазой, хлопаньем двери, ведущей в отцовский кабинет.

Леночка от шума такого всегда просыпалась первою и ежилась в кровати, сгибая колени улиткою, будто бы от холода. В такие минуты более всего в жизни ей не хотелось походить на мама Marie! Лена всему на свете и всегда предпочла бы только полную невозмутимость спокойствия……….

5.

Спокойствие. Оно в ней и было. Напоказ. Повсюду. Повсеместно. Непроницаемое спокойствие холодной вежливости. И только живость необыкновенно глубоких и теплых глаз ее, карих, с золотистою искрою, притягательных, затягивающих словно омут, выдавала то, что затаилось в ней и залегло на дно Души ее навсегда. Пылкость воображения, тягу ко всему необычному, интересному, рисковом. Безудержную смешливость, остроумие, какую-то порывистость впечатлений и тонкость их восприятия. Все это как будто бы накрылось твердым панцирем непроницаемости и безликости, безликости до равнодушия к ней людей, до оцепенения, до немого изумления! Она же сама только приветствовала такую безликость. И искусно пряталась в нее, как рак или черепаха прячутся в защитный панцирь на дне морском, на песке. Благо, внешность прятаться позволяла: светлые брови, светлые волосы, неприметная, бесформенная одежда, маленький рост, неизящная, ширококостная фигура, крупная голова, широкая нервность шага, остов лица, "напоминающий пушкинскую посмертную маску Витали". * Этим наружным спокойствием она и прельстила, должно быть, офицера Николая Розенмайера, потерянно блуждавшего по рынкам застывшей от холода и безвременья "якобинско – маратовской Москвы", в тщетных попытках обменять скатку своей потертой офицерской шинели на кусок серого, пеклеванного хлеба или сала с прилипшими к ним кусочками махорки… Да, конечно, а чем же еще пленить - то могла? Ни серег фамильных, бирюзовых, ни броши бабушкиной бриллиантовой, со знаменитого акварельного портрета Гау. Портрет как – то уцелел в ее скитаниях, она привезла его с собою в Константинополь. Берегла в Южной Африке,берегла трепетно и потом, уже вернувшись в неприветливую для нее Ниццу, на набережные, где вместо пальм росли пинии, а камни на домах были белые. Долго к тому не могла привыкнуть. Маялась по ночам. Рвалась куда то душою, как подстреленная чайка. На Африку, выжженную солнцем или же, напротив, щедро раскрывшуюся в ливневых потоках сезонных дождей густою пышностью зелени и цветения, все же эта земля, напоенная солено – лимонным запахом моря, никак не была похожа…В Африке было проще и легче, хотя одолевали тоска и лихорадка. Но все же, тогда меньше стали сниться московские подвалы, с промерзшими, седыми от инея или серыми от холодных туманов стеклами, с землисто – сырым запахом промерзлой картошки, сваренной в самоваре, чугунке, чайнике с отбитым носком…. Точнее уж, не картошки, а очисток от нее. Иногда в кисельно - синеватый этот бульон зябко, тоненькою струйкой, сыпалась горстка пшена… В Африке вместо пшена был маис, ямс. Ямс сладил как и промерзлая картошка, но вкус был иным: мирным, рассыпчатым. Николай Алексеевич работал в концессии лорда Гарольда Уэрнэра. Многие считали, что им повезло, даже и в этом дальнем краю открыло перед ними некие двери заветное имя " Пушкин". Но ведь леди Уэрнэр и сама была по сути Пушкиной. Анастасия Михайловна, графиня де Торби, леди Зия. Такая же правнучка, почти как и она, только по линии младшей тетушки, графини Наталии Александровны Меренберг. Ей, аристократке, надменной и улыбчивой леди Зие, достались от бабушки и матери пушкинские реликвии чуть " посолиднее", чем другой внучке, а именно - письма деда к невесте, но Елена Александровна не затаивала в сердце зависти и смятения, а только тяжело вздыхала: будь эти письма у нее, кто знает, может быть, и сумела бы она выгодно продать их тому же Сержу Лифарю, которому недолго думая, отдала позже, в Ницце, дедовскую печатку и еще ряд мелких сувениров, принадлежавших когда то - семье. А почему бы и нет? Ведь Светик, ее желанная дочь Светлана, названная так в честь и память прадеда, хотя больше тут было от Жуковского, друга его неизменного, - почти не говорила по русски и не читала на нем вовсе ни одной книги. И вряд ли когда теперь уже сможет прочесть!

Зачем бы ей нужны были письма прадеда? Хотя нет, они написаны по - французски. А Светик знает французский хорошо, в восемь лет уже во всех записках к отцу в Шарантон она делает приписки вполне взрослые, как в любовных посланиях молодой дамы: "Je tan brase*"… Она же сама Николаю никогда так не писала. Он все посмеивался над ее холодностью и подбивал придумать сказку - флер о том, что у нее на руках есть вторая тетрадь дневника прадедовского, та, которую пушкинисты так рьяно ищут. И зачем согласилась, взяла грех на душу? Один Господь ведает! Теперь ей думается, что только из страха перед гневом Николая, который был всегда – непредсказуем и заставал ее врасплох. В такие минуты бывал обычно тихий бывший офицер страшен: кричал, вращая белками глаз, швырял мебель, посуду, вещи, все при этом норовя попасть именно в нее, корил что кормит дармоедку с 1921 года! А еще – из страха остаться голодной, и снова почувствовать во рту вкус гнилой, отчаянно сладящей картошки! Припомнить бы, что она писала тогда пушкинисту М. Гофману и советскому торгпреду в Париже М. И. Скобелеву:

" Что касается до имеющегося неизвестного дневника (1100 страниц) и других рукописей деда, то я не имею права продавать их, так, как согласно воле моего покойного отца, дневник деда не может быть напечатан раньше, чем через сто лет после его смерти, то есть раньше 1937 го года." 

Но когда в Константинополь вслед за этим письмом приехал М. Гофман, как поручитель лично Скобелева и Советского правительства, желавшего приобрести реликвию, Николай Алексеевич Розенмайер отказался не только продать, но и даже показать дневник… А вскоре они перебрались в Африку. И никому стало уже - не до реликвий… До выдуманных тысячу ста страниц.

6.

В начале тридцатых Елена Розенмайер уже вернулась во Францию, в Ниццу и там, посреди тягостных забот о больном супруге, бытии и хлебе насущном для двоих уже детей: дочери и сына Александра, услышала о том, что ее светлость герцогиня Маунтбеттен, больше известная ей как графиня Надежда Михайловна де Торби, на одном из спектаклей театра Ковент - Гарден, в антракте столкнулась в фойе с Сержем Лифарем и потребовала вернуть семье пушкинские реликвии, проданные ему за бесценок. За миллион долларов он был согласен вернуть их тотчас и имел дерзость объявить об этом герцогине. Та закусила губу от досады и отступила. Что было делать? Не затевать же громкого скандала в театре, на виду у всех! Именно после этого инцидента, посоветовавшись с сестрою, леди Анастасией (Зией) Уэрнэр, Надежда Михайловна принялась активно помогать ей в создании музея семейных реликвий и коллекций. В замке леди Зии, в фамильном поместье тринадцатого века, времен Генриха Восьмого и Анны Болейн, "Лутон Ху", в огромных залах разместились фамильные портреты, коллекция старинного оружия серебра и бронзы, изделий Фаберже, картины европейских мастеров эпохи Ренессанса, ценные гравюры и рисунки, в том числе, и подлинник рисунка Наталии Фризенгоф "Дети Пушкина" и портрет Поэта, кисти Евгения Фаберже. Елена Александровна, слыша все это и усмехаясь, думала про себя иногда, что в витринах этой изысканной коллекции уж точно нашлось бы место и для мнимого тома дневника великого деда… Если бы том этот существовал на самом деле…..

7.

Когда Серж Лифарь все – таки приехал в Ниццу и нанес визит Елене Александровне, то всячески намекал, что не прочь приобрести драгоценный журнал, но она отдала ему тогда лишь гусиное перо из кабинета Поэта, акварельный портрет красавицы-бабки, да еще, к тому же - адрес некоего лица в Константинополе, "которое могло бы сказать Лифарю ясно, где находится дневник". Туда тотчас же было послано доверенное лицо страстного собирателя пушкинских реликвий. Но эмиссар коллекционера в сердце Византии дневника, разумеется, тоже - не нашел. И был отправлен таинственным адресатом в Гельсингфорс, где, якобы, проживал владелец драгоценной рукописи. Из Гельсингфорса курьер Лифаря неожиданно телеграфировал ему, что за дневник Поэта запрашивают совершенно астрономическую сумму. Потребовалось, естественно, некоторое время, чтобы найти ее. Но когда она все же - нашлась, дневника у жителя столицы Финляндии не оказалось, он, якобы, недавно ушел в другие руки.

Только Елену Александровну выдуманные ею же приключения журнала деда уже не так заботили. Реальность жестко брала ее бытие на грешной французской земле в свои руки, порою прижимая их к самому горлу внучки Поэта.

8.

С 1933 года, в возрасте сорока с небольшим лет, Елена Александровна осталась вдовой с двумя еще не самостоятельными подростками - детьми на руках. Нужно было как то жить дальше. Она отчаянно перебивалась случайными заработками, упорно занималась мелким комиссионерством, продавала еще сохранившиеся у нее хорошие носильные вещи, случалось, что и меняла их на булку свежеиспеченного хлеба, благо, жила рядом с булочной, на улице Бушарди. Один из таких вот отчаянных, голодных вечеров привел ее далеко: на набережную в Каннах, к тому месту в отеле "Негреско", на Promenade de Angles, туда, где обычно поджидают своих клиентов продажные женщины. Кто и когда дал ей этот адрес в богатом городе, она в горячке и полуголодном бреду воспаленного воображения вспомнить потом так и не могла.

 

Но тот вечер, горький и страшный поначалу, перевернул всю ее жизнь. Сперва она просто тупо стояла возле барной стойки в кафе отеля. Никто не подходил к ней. Да и кто мог бы вот так просто посмотреть на нее? Она выпила крохотную чашку гляссе с ликером, отдав за нее последнюю мелочь, потом, чуть пошатываясь и глотая слезы - вперемешку с каплями редкого дождя, вместе с порывами солено – лимонного ветра, - вышла на улицу, дошла до места парковки такси. Того самого такси, в которое садились женщины, чтобы ехать с каким – нибудь заказчиком дальше… Иногда роль заказчика мог сыграть шофер. В незнакомом прежде городе ей подошло бы и это. На худой конец!

…Тот шофер оказался русским. Она сразу поняла, что это - так, едва взглянув на него. Рыжий, коренастый, с бледно – голубыми глазами, а в глазах – только безмерная усталость и тоска… Тоска безродного.

Как она села к нему в такси, почему, она, пожалуй, не смогла бы объяснить даже и самой себе! Все произошло слишком неожиданно. Он повез ее по набережной, резко тронув машину с места. Но тратиться на гостиницу ему, видно, не захотелось, и все надлежащее в таких случаях произошло где - то на набережной, в полутьме, при мертвенном и холодном свете лампионов. Деловито опрокинув ее на сиденье, он за несколько минут сделал то, что хотел и, не глядя в глаза, сунул ев руку смятую бумажку… Сколько там было? Десять франков? Сто? Она не могла развернуть бумажку, как ни силилась. Просто тупо смотрела на нее. Потом внезапно заплакала. И начала рассказывать ему о своей жизни. О Москве, доме в Трубниковском переулке, имении отца - генерала в Лопасне… О скитаниях по Константинополю, Галиополи, Африке, Парижу, о передачах в клинику Шарантон. Когда она назвала свою девичью фамилию, упомянув с трепетом о дедушке, шофер побледнел и медленно стянул с головы свое кепи, вытерев им потное лицо и пшеничные усы. Резко рванул машину с места, разворачивая ее. Они снова ехали в Ниццу. Долго молчали. Почти в конце пути он смог выдавить из себя несколько слов, пробормотав, что тоже - офицер, подпоручик, служил у барона Врангеля, через Новороссийск попал в Константинополь, потом во Францию, в Ниццу, где и живет теперь в маленькой холостяцкой гарсоньерке…..

9.

Туда они и приехали. Там и стали жить вместе. Он был прекрасным мужем. Внимательным, заботливым. Именно его усилиями Елене Александровне удалось устроить поездку Светланы в Париж, обучение Александра в одной из школ Ниццы. Но Судьба милостиво разрешила необычным влюбленным побыть вместе только два с небольшим года. Вскоре он умер от чахотки, отставив Елене Александровне крохотное содержание. Его бы хватило ей на жизнь. Она привыкла жить скромно. В городе многие знали ее, относились к ней с состраданием, приглашали на чай и к обеду, старались обеспечить мелкими заказами: свое комиссионерство она не бросала. К чести ее, была она очень исполнительна в любых поручениях, хотя окружающие иногда и корили ее за несносный характер. Шутливо, конечно, корили. Она только кусала губы, смеялась и иногда, как то странно выдыхая воздух, говорила, что, "слава богу, наравне с легкой пушкинской, в ней еще есть и немецкая, практичная кровь…. Именно она, наверное, помогает ей выжить!"

И подслеповато щурилась при этом, словно не замечая, как окружающие досадливо морщились… Вздыхали. Она делала вид, что не замечает этого. На одном их вечеров у Неклюдовых, старинных знакомых еще по Константинополю, ей представили Ивана Алексеевича Бунина, знаменитого прозаика, обладателя давней Премии имени ее деда, Нобелевский лауреат, тайное ее восхищение и обожание, осколок, остаток той России, к которой она по - прежнему считала себя причастной, воспоминаниями о которой - дышала. Она с удовольствием провела в его обществе вечер, живо отдавшись вдохновенным впечатлениям детства, выпущенным впервые за столько лет откуда то из самых тайных глубин души. А позже стала иногда бывать в их доме, запросто, то к обеду, то к завтраку. Об этом были пометы в дневнике Ивана Алексеевича. Такие, к примеру, как эта: " 15 июня 1940 года. Вчера у нас завтракала и пробыла до семи часов вечера Елена Александровна, это внучка Пушкина. 10 апреля 1942 года. Был в Ницце. Пушкина Ее нищенское существование"…

Она потом несколько раз прибегала к помощи великодушного Ивана Алексеевича, но особенно тяжко ей пришлось нынешнею весною, когда тяжелая болезнь окончательно сжала ее железными тисками. В клинике "Констанс", в отделении для малоимущих, куда ее поместили хлопотами знакомых, сделали Елене Александровне операцию и провели терапевтический курс. Немного полегчало, отпустили изматывающие боли. Но нужна была еще одна операция спустя какое то время, нужны были деньги на восстановительное питание. Не зная, где отыскать нужную сумму, она, презрев все условности, обратилась с письмом к Бунину. Терзаясь внутренними сомнениями, тщательно подбирала слова, выписывала буквы дрожащей от слабости рукою. Надежда еще тихою, раненною чайкою осторожно реяла в этом письме, но имела ли она время для нее, Надежды? Она не могла знать. Боялась гадать и предугадывать. Сердце застревало в горле. Спазмы давили дыхание, и без того – прерывистое, слабое….

…."Милый Иван Алексеевич, на пасхальной неделе я чувствовала себя не очень хорошо, а во вторник, 4 мая, вызванный доктор срочно вызвал в 9 вечера карету "Скорой помощи", и в 10 вечера меня прооперировали. Думали, что я не выживу и сорока восьми часов, но Бог милостив, видно, час мой еще не пришел и я медленно поправляюсь. Вот скоро месяц, как я лежу в клинике; недели через полторы мне предстоит вторая операция.. Я еще очень, очень слаба, пишу Вам, а лоб у меня покрыт испариной от усилия. Обращаюсь к Вам за дружеским советом, и, если возможно, содействием: существует ли еще в Париже Общество Помощи ученым и писателям, которое, в такую трудную для меня минуту, помогло бы мне, в память дедушки Александра Сергеевича, расплатиться с доктором, с клиникой, прожить по выходе из нее месяц в доме для выздоравливающих графини Грабовской (60 франков в день), а потом иметь возможность заплатить за вторую операцию? Все мои маленькие сбережения истрачены, но как только я встану на ноги, я опять начну работать и обещаюсь выплатить мой долг Обществу по частям. Работы я не боюсь, были бы силы!"

 

10.

 

Но силы все убывали….. Елена Александровна понимала, что может не дождаться срока продления жизни, но еще приходилось отчетливо сознавать и другое: от нее это никак не зависело.

Пока озадаченный, ошеломленный Бунин метался в поисках источника помощи для Елены Александровны по знакомым и друзьям, на его имя из Ниццы в начале сентября пришло печально – бесстрастное известие: госпожа Розенмайер, урожденная Пушкина Елена Александровна, скончалась в клинике " Констанс" 14 августа 1943 года не дождавшись второй операции, в полном одиночестве. Так как не было денег на ее погребение, похоронена она была за счет средств церкви на бульваре Николая Второго, прихожанкой которой являлась долгие годы. Бунин позже с горечью писал в своем дневнике: "…. Еще одна бедная человеческая жизнь исчезла из Ниццы - и чья же! - родной внучки Александра Сергеевича! И, может быть, только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала, ради того, чтобы не умереть с голоду! А Ницца с ее солнцем и морем все будет и будет жить! Весь день грусть…" *

P. S. Ницца с ее благословенным солнцем и морем благополучно живет и до сей поры. Все также белеют камни на домах, разливают свой густой аромат в воздухе набережных и бульваров лимоны, лавр и пинии. Ими настаивается целебный морской воздух, которым дышат туристы и отдыхающие. Следа могилы Елены Александровны фон дер Розенмайер на городском кладбище Ниццы не сохранилось: законы Франции строги и к живым, и к мертвым. Не сохранилось и какого либо ее иного живого следа, кроме того легендарного " лифарефского" акварельного портрета Натальи Николаевны Пушкиной кисти В. Гау. Неведомыми путями попал он из далеких "миртовых и лимонных краев" в Пушкинский Музей на Мойке 12. Это все, что осталось нам, потомкам, в память о капле Пушкинской крови… Как же мы неблагодарны, увы, повторяюсь я уже в который раз!.......

 

ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ:

 

* Скрытая цитата записи в дневнике И. А. Бунина, сделанной рукой его супруги, В. Н. Муромцевой - Буниной, подруги детства Елены Александровны от 8 сентября 1943 года в Грассе. Франция. – Авторское собрание. С. М.

* См. Бунин. И. А. Дневник. СС. в шести томах. Т.6. стр. 456. Издат – во "Худ. Лит – ра". 1989 г. Авторское собрание. – С. М.

 Скрытая цитата из стихотворения М. И. Цветаевой - С. М.

 Светлана Николаевна фон дер Розенмайер – младшая дочь Елены Александровны, родилась в 1923 году. Пропала без вести в годы Второй мировой войны. Уточнено по "Сводным тетрадям" М. И. Цветаевой и Примечаниям к ним. Авторское собрание. - С. М.

* Лечебница для душевнобольных в пригороде Парижа (Шарантон), где находился на лечении Н. А. Розенмайер (умер в 1933 году). Сведения даны по дневниковым записям М. И. Цветаевой. См. " Сводные тетради". М. Издат - во " Эллис Лак". 1997 г. Тетрадь третья, стр. 446 – 448 и Примечания к ним. - Авторское собрание. - С. М.

 Обнимаю тебя. ( искаж. франц.) - С. М.

 Письмо Е. А. Розенмайер к М. Гофману цитируется по книге В. М. Фридкин. " Из зарубежной пушкинианы. Тайна пушкинской рукописи". Стр. 296. М. Издат – во "Захаров." 2007 г. Авторское собрание. - С. М.

 Письмо Е. А. фон дер Розенмайер к И. А. Бунину от 2 июня 1943 года цитируется по книге В. М. Фридкина "Из зарубежной Пушкинианы". Указ. изд. Стр. 288 – 289. Авторское собрание. - С. М.

* И. А. Бунин. СС. в шести томах. Москва. Издат – во " Художественная литература", 1989 г. Т. 6. стр. 456 - 59. Запись от 7 сентября 1943 года. Авторское собрание. - С. М.

** В подготовке этой работы использованы материалы личного книжного собрания автора. Буду признательна всем читателям, которые так или иначе смогут дополнить и событийный и фактический материал данной новеллы – очерка - С. М.

 

______________________

 

10 – 17 апреля 2008 г.

© Макаренко Светлана (Princess).

Член МСП " Новый Современник.

Член Профессионального Союза Писателей.