Н. С. Гумилев. « В лице едином обликов - не счесть»…

 

Светлой памяти Анны Андреевны Ахматовой

 

Предисловие автора.

Анна Ахматова в одной из своих статей – заметок назвала Николая Гумилева «совершенно непрочитанным и неузнанным поэтом, чье время еще не настало». Она искренне и горько сетовала на то, что вокруг него были почти всю его жизнь люди, очень мало понимающие и мало вникающие в Суть его творчества и Святая святых его духовного Мира..

 

Но на что же был похож мир Гумилева, «волнующий и страшный», как говорил он сам в одном из стихотворений: на жаркие, золотисто – коричневые, дышащие пески обожаемой им Африки, или - на спокойную гладь моря, которую он тоже любил, но, быть может, чуть меньше?

 

И каков был он Сам в этом мире, кто побеждал в нем больше: Поэт, Воин, Путешественник? Ясновидец? Какая ипостась Гумилева, из всех названных сейчас, проявилась в нем ярче и сильнее за всю его недолгую, насыщенную событиями, трагическую тридцатипятилетнюю жизнь?

 

Обращаясь к его биографии невозможно отделить одно от другого, все сливается, соприкасаясь гранями и дополняя друг друга, но истоки всегда важны.. Итак - начало начал…

 

Облик первый: Ребенок и мечтатель.

5 (нов. стиля.) апреля 1886 года, в Кронштадте, в семье корабельного врача Степана Яковлевича Гумилева и его второй супруги Анны Ивановны, урожденной Львовой, родился младший сын Николай.

 

Мальчик рос сперва очень нервным, болезненным, к нему часто приглашали врача, который и определил повышенную чувствительность нервной системы.

 

От малейшего шума у мальчика начинала нестерпимо болеть голова, он очень тонко чувствовал запахи и звуки, реагировал на настроение окружающих. Временами болезнь достигала такого «порога остроты», что он терял слух и ориентацию в пространстве!

 

Вскоре после рождения Николая, в начале февраля 1887 года, отец его вышел в отставку « с мундиром и полным пенсионом» статского советника, и перевез семью - жену и двух сыновей - в Царское Село, поближе к столице. Смутные воспоминания о безбрежности моря, похожего на большое синее блюдце, края которого всегда - не видны, сглажены горизонтом, сохранились, однако, в обостренно -восприимчивой душе хрупкого ребенка очень надолго.

 

Коля Гумилев, при всей своей чрезвычайной болезненности, совсем не избегал общества сверстников,напротив, как все - шалил и веселился, строил в саду пещеры и шалаши из листьев и веток, с искренней любознательностью мальчишки - озорника изучал уголки тенистых парков Царского Села, набивал карманы камешками и раковинами для своей огромной детской коллекции «окаменелостей»; а позже мог блестяще сыграть роль предводителя индейского племени, и на спор откусить и съесть голову у живого карася, и, вообще, у него был гордый и самолюбивый характер, характер лидера, способного увлечь и рассказом и идеей, и необычным поступком.

 

Это было в нем с ранних лет – гордость. И - ошеломляющая всех способность увлекаться и других «зажигать», увлекать порывами души.

 

В то же время он был необычайно терпелив и спокоен, очень мягок с окружающими, весьма редко плакал, а о капризах и вовсе не было речи.

 

В этом, пожалуй, тоже проявлялась сила характера.

 

Когда же очередной приступ болезни скручивал его, он всему предпочитал тишину и уют своей комнаты – морского грота, стены которой были выкрашены в голубой цвет, и увешены его собственными рисунками морских водорослей, раковин и животных. Родители ни в коей мере не мешали его увлечениям, только поощряли их. У мальчика была собственная большая библиотека с книгами о животных , путешествиях и приключениях, атласами, роскошными изданиями сказок.

 

Особенно любимы Колей были сказки Андерсена, он никогда с ними не расставался, берег их, как некую заветную реликвию, и очень любил перечитывать уже будучи совсем взрослым человеком. (Об этом тепло вспоминала А. А. Ахматова.)

 

Весной 1898 года Гумилев держал экзамены в Царскосельскую гимназию, подготовительный класс. Оказалось, что у него весьма неплохая начальная подготовка, но учился он в гимназии без особого рвения, скажем так – спокойно.

 

О «блестящих успехах» говорить было никак нельзя, и ничто не предвещало в тщедушном, долговязом мальчике, с косящими серыми глазами и высоким лбом, каких - либо особых дарований.

 

Потом хрупкий Коля опять опасно заболел - бронхитом, давшим серьезные осложнения, и ему пришлось заниматься дома, по предписанию строгих царскосельских врачей. Родители специально для этого переехали в Петербург, наняли приходящих учителей Петербургской гимназии Гурьева – одного из самых серьезных учебных заведений столицы. Николай экзамен в гимназию выдержал, но учился, хотя и довольно ровно, все - таки с трудом, просиживал над учебниками допоздна.

 

Во время летних каникул родители старались всячески укрепить его здоровье: в Поповке, фамильной усадьбе под Питером, он много купался, гулял на свежем воздухе и даже ездил на лошади, изображая индейца или ковбоя. Вот как вспоминает о канукулах в Поповке один из товарищей детства и юности Н. Гумилева, Лев Леман: «Гумилев носился и на оседланных и на неоседланных лошадях, и смелостью своей вызывал восторг товарищей. В центре пруда был островок - обычное место сражений. Компания делилась на два отряда: один защищал остров, другой брал его штурмом. Во всех этих играх Гумилев выделялся абсолютно взрослой храбростью при всей своей милой наивности, и резкой вспыльчивостью, при бесконечной доброте. А за чрезвычайной гордостью его скрывалась крайняя застенчивость... Он пользовался неизменной, сопряженной с уважением, любовью товарищей, и авторитет его во всех случаях был непоколебим».

 

Все эти игры не мешали Гумилеву заниматься и серьезным чтением: он постепенно прочел всего Пушкина и беспрестанно что то сочинял, записывая в школьно – разлинованную тетрадку, округло – детским почерком. Внимательная к сыну Анна Ивановна Гумилева записала, с его, детского,(!) разрешения, некоторые из стихотворений в свой альбом. Именно благодаря этому, да еще - блестящей и внимательной памяти Анны Ахматовой - первые строки поэта и дошли все – таки до нас:

 

На ступенях балкона

 

Я вечером сяду,

 

Про век Наполеона

 

Слагая балладу.

 

И пронесут знамена

 

От Каэро к Парижу.

 

На ступенях балкона

 

Я их не увижу.

 

И еще:

 

Мой прадед был ранен под Аустерлицем

 

И замертво в лес унесен денщиком,

 

Чтоб долгие, долгие годы томиться

 

В унылом и бедном поместье своем.

 

В основу этих несовершенных строчек легли впечатления от расказов дядюшки контр – адмирала Льюица, о прадеде Гумилева И. П. Милюкове, который был ветераном войны 1812 года. Вообще, рассказы о прошлом, военных походах и путешествиях буквально магически завораживали мальчика. Он уже начинал серьезно «бредить» путешествиями в экзотические, восточные края: в Африку, Алжир, Индию, Китай.

 

Он зачитывался Луи Буссенаром и Жюлем Верном, кропотливо составлял карты воображаемых путешествий. И все росла его любовь к животным. Он разводил дома птиц, хомячков, белых мышей, аккуратно за ними ухаживая. Как напишет позже Эрих Голлербах:

 

«многие зачитываются в детстве Майн-Ридом, Жюлем Верном, Гюставом Эмаром, но почти никто не осуществляет впоследствии, в своей "взрослой" жизни, героического авантюризма, толкающего на опасные затеи, далекие экспедиции. Он осуществил.» (Э. Голлербах. Из воспоминаний о Николае Гумилеве.»)

 

Перейдя в третий класс гимназии Коля Гумилев пристрастился к театру и исправно посещал спектакли – утренники для гимназистов. «Руслан и Людмила», и «Жизнь за царя» - в Мариинском, Островский – в Александринке, Шекспир в Малом театре. И чтение, чтение – ночи напролет!

 

В личной библиотеке к Пушкину и Лермонтову прибавились очень полюбившийся ему Жуковский, Лонгфелло - "Песнь о Гайавате", Мильтон - "Потерянный рай" и "Возвращенный рай", Колридж - "Поэма о старом моряке", которую впоследствии поэт перевел сам, Ариосто - "Неистовый Роланд"...

 

В гимназии в то время издавался рукописный литературный журнал. Гумилев поместил в нем свой первый рассказ. Это было нечто вроде его любимого "Путешествия Гаттераса". Там фигурировали северное сияние, затертый льдами корабль, белые медведи.

 

По книгам издателя Гербеля и выпускам "Русской классной библиотеки" под редакцией Чудинова*, (*книги для юношества научно - популярного и познавательного характера – автор.) которые Гумилев скупал и прочитывал все подряд, он составлял конспекты, и теперь уже не отец ему про плавания - теперь тот все чаще и тяжелее прихварывал, - а он отцу "делал доклады" о современной литературе. Причем, Степан Яковлевич всегда отмечал, что сын «говорит хорошо - не волнуясь, спокойно, а главное, логично, что он имеет все задатки будущего лектора. Гумилеву тогда лет двенадцать было» (Воспоминания Льва Лемана).

 

Облик второй: Влюбленный поэт и путешественник. «Русалка из города Змиева».

В 1900 году в связи с болезнью старшего брата Дмитрия (острая форма туберкулеза) семья Гумилевых спешно переезжает в Тифлис, где живет около двух лет. Николай поступает в пятую тифлисскую гимназию, во второй раз в четвертый класс, и именно там, в Тифлисе, впервые пробовал себя как поэт. Он писал очень много стихов о Грузии, о любви.. Он тогда впервые увлекся, впервые в его альбомах и тетрадях появились стихи, посвященные прелестным незнакомкам. Давность сохранила для нас лишь фамилию одной из них Воробьева. Имя ее – никому неизвестно. Впрочем, Николай иногда лукавил: мог посвящать одно и то же стихотворение разным барышням, каждой говоря, что это – лишь ей одной. Что тут скажешь – истинный Поэт!

 

А в том, что поэзия - именно его Дорога, а предназначение Поэта – главное в жизни, Гумилев почувствовал впервые особенно остро в тот миг, когда развернул свежие, еще резко пахнущие типографской краской, страницы «Тифлисского листка» , где было опубликовано его стихотворение « Я в лес бежал из городов».

 

Это случилось 8 сентября 1902 года. С тех пор, как отмечали товарищи, он резко повзрослел и в манерах, и в суждениях. Несколько отдалился от гимназических шалостей и игр. Друзьям стало казаться, что он стал излишне холоден и высокомерно изысканн. Впрочем, изысканность манер и некая отстраненность была как бы второй натурой Гумилева, который таким образом «компенсировал» большие недостатки своей внешности: долговязость, нескладность, очень слабое зрение…

 

В 1905 году Гумилев уже выпустил в свет свою первую книгу стихов «Путь конквистадоров», которую сразу отметил рецензией Валерий Брюсов.

 

Так начался Путь Поэта. Впрочем, сам Гумилев впоследствии редко вспоминал первую книгу, считая ее крайне неудачной.

 

Это не помешало ему позже перенести из первого сборника во второй – «Романтические цветы» - самые лучшие стихи. Туда же попала и «Русалка», посвященная Анне Горенко - будущей Ахматовой.

 

Впервые Коля Гумилев увидел Аню Горенко 24 декабря 1903 года, уже после своего возвращения в Петербург, на катке. Николай в то время очень сдружился с ее братом Андреем, который учился с ним в одной гимназии. Андрей Горенко был не по возрасту серьезен, много читал и увлекался поэзией. Мальчики часто встречались, конечно, в присутствии Ани, высокой, темноглазой, с косой до пояса.

 

( Помните:

 

« Вот идут по алее, так странно нежны

 

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя»?)

 

Они болтали о чем то – дружески на аллеях парков– и пили в гостиной чай из белых чашек с темно – синими ободками, но знала ли Анечка тогда, что большая часть лирики Николая Гумилева, размещенная в сборнике « Романтические цветы» (1908 года), будет посвящена ей? Как и многое другое, потом, позднее: книга « Жемчуга» 1910 года, стихотворный цикл «Когда вела ты, нежа и карая..» … И еще, и еще – многое….

 

Летящая тень воспоминаний сквозь всю его жизнь!

 

Она прятала в себя улыбку, улыбался и Николай. Но, наверное, знала… Интуиция – Божий дар на всю жизнь - редко подводила ее.

 

Позже, уже в зрелые годы, почти перед смертью, Ахматова даст поразительное, интуитивно - точное определение гумилевской поэзии. Напишет о том, что озарило весь его творческий путь : о трагическом свете любви. И эти слова опрокинут все туманные рассуждения «башенных» эстетов - критиков: В. Иванова, В. Брюсова, М. Кузьмина,

 

«о незрелости, маскарадности, театральности стихов, о некоем, запрятанном в строфы «высоком романтизме»!

 

Вот эти слова: « Невнимание критиков и читателей безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов, и прочей маскарадной рухляди? Глухонемые, не демоны, а литературоведы, совершенно не понимают, что они читают, а видят Парнас и Леконт де Лилля там, где поэт просто истекает кровью. Я согласна, что трудно угадать в «Дворце великанов» Царскосельскую башню, с которой мы ( я и Коля) смотрели, как брыкается рыжий кирасирский конь, а седок умело его усмиряет; что в ненюфарах « Озер» не сразу усмотришь желтые кувшинки в пруду между Царским Селом и Павловском, и что, только говоря об Анненском в «Семирамиде,» Гумилев, наконец, осмелился произнести имя своего города, который казался ему слишком прозаичным и будничным для стихов, но ощущение, но трагедия любви – очевидна во всех юных стихах Гумилева!

 

Героиня так же зашифрована, как и пейзаж – иначе и быть не могло!» (А. Ахматова. Записные книжки. «Новый мир» №5 ,1990 г.) Далее Анна Андреевна продолжает: «…Это стихи живые и страшные, это из них вырос большой и великолепный поэт..»

 

А трагедия Любви действительно - была. Ведь « долговязый, нескладный высоколобый эстет» ( Э.Голлербах) Николай Гумилев делал предложение Анне Андреевне более шести раз, но неизменно встречал ее отказ! Это было - в худшем случае, в лучшем же - неопределенное пожимание плечами. Она сразила его мгновенно, еще с первой встречи, когда были «в ремешках пенал и книги», может быть, и сама не понимая, что – сразила.. Но было - так, не иначе.

 

Он пытался преодолеть свою неотвязчивую, упрямую Любовь тем, что стрелялся, травился в Булонском лесу, в Париже, ( заграничная поездка 1906 года, вдвоем с братом Анны – Андреем) и совершенно всерьез, его нашли через сутки на одной из тропинок, в бесчувственном состоянии, и чудом спасли! Он даже пытался утопиться на пляже в Гренвилле - специально приехал - не утонул! Только отвели в полицию, как сумасшедшего и бродягу без документов!

 

Гордая и независимо – своенравная «донна Анна» часто молчала в ответ на его многочисленные письма, они могли не встречаться годами, у него были другие, бурные (не потому ли и бурные, что больше - напоказ, в стремлении – забыться? – автор.) увлечения, одно из них, в 1907 году, завершилось дуэлью с Максом Волошиным*, (*История отношений Н. С. Гумилева и поэтессы Е. Д. Васильевой – «Черубины» настолько сложна и трудна, что это - тема совершенно отдельной статьи. Сохранилась пронзительная «Исповедь»Е.Д. Васильевой, в которой она рассказывает об этом трагическом романе, приведшем к полному разрыву с Гумилевым, а потом - и с Волошиным, в которого знаменитая «Черубина» была почти безответно влюблена! – автор), но он помнил свою несравненную «Маргариту – отравительницу» (так он иногда называл Ахматову. – автор.) каждую секунду, при первых строчках ее немедленно отвечал, где бы не находился, посылал книги, сувениры, всегда спрашивал мнения о стихах, и, случалось, сжигал их, если она отказывалась слушать или ей что – то в них не нравилось. Так было, например, с пьесой «Шут короля Бативоля» (1910 год) .

 

Их загадочный и мучительный роман длился более восьми лет..

 

Он гасил испепеляющий жар неопределенности путешествиями в Каир и Крым, Марсель и Одессу, исписывал одну за одной тетради стихами, для которых искал все более совершенную форму. Э. Голлербах писал, что «Гумилев был по детски влюблен в стихи, но оставался равнодушен к Поэзии, в отличии от Блока».(Э. Голлербах. Из воспоминаний о Гумилеве.)

 

Думается, что Голлербах ошибался, не до конца понимая, что такое был сам Гумилев, и что была для него Стихия Поэзии. В «Письмах о русской поэзии», написанных Гумилевым для журнала «Апполон», вскоре после его возвращения из первого путешествия по Африке, (1909 год) есть такие строки: « Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям еще не окрепшей новой жизни. Все действует на ход ее развития – и косой луч луны, и внезапно услышанная мелодия и прочитанная книга и запах цветка. Все определяет ее будущую судьбу».

 

Добавим от себя – и внешняя канва Жизни Творящего. Поэт отправлялся в дальние странствия, леча раны разочарованного сердца, и появлялись стихи, в которых все вокруг видели маскарадную Аддис – Абебу, «акростих садов» с пышными иранскими розами, палящие пески Египта, какую - то стилизацию древних легенд. Читая их, все восторженно называли (и называют до сих пор! - автор) Гумилева «мэтром стиха». А он не был - мэтром. Он был просто любящим и страдающим человеком. Да, как истинный Мужчина, он умел в своих, часто полуголодных и очень тяжелых физически, странствиях

 

(Неизменно длительный морской путь с качкой и постоянной жаждой, многодневные пешие переходы под палящим солнцем – все это было для Николая Гумилева обычной «рутиной путешествий.» Он редко вспоминал о плохом здоровье, недоедании, укусах тропических насекомых от которых распухало лицо, ноги, руки!

 

Просто не замечал этого. Его угнетало лишь частое, хроническое отсутствие денег – ведь с их помощью он мог бы значительно больше пополнить редкостную коллекцию предметов африканского искусства, (которую по возвращении из третьего африканского путешествия, в 1913 году, подарил кафедре этнографии Петербургского университета и этнографическому Музею – С. М.) отодвигать терзающий душу образ Любимой женщины на второй план, подчинить всего себя другой цели – изучению тоже страстно любимого им «черного континента», его своеобразных традиций и верований!

 

Но вот опять слова из записной книжки Ахматовой: «А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов.. Сколько раз он говорил мне при встречах, о той «золотой двери», которая должна открыться перед ним где – то в недрах его блужданий! Он сначала только лечил свою душу путешествиями и стал настоящим путешественником. Все и хорошее и дурное вышло из этого чувства - и путешествия и другие увлечения!»

 

Вот строки, доказывающие правоту Ахматовой:

 

«…Я женщиною был тогда измучен,

 

И ни соленый, свежий ветер моря,

 

Ни грохот экзотических базаров,

 

Ничто меня утешить не могло.

 

О смерти я тогда молился Богу!

 

Но – пишет далее поэт –

 

« с тех пор, как я увидел Эзбекие…

 

( *древн. название Каира – С. М.) -

 

Не раньше

 

Задумаюсь о легкой смерти я,

 

Чем вновь войду такой же лунной ночью

 

Под пальмы и платаны Эзбекие..»

 

Гумилев уже был студентом Петербургского университета, (юридического, а затем – историко – филологического факультета – автор.) когда Анна Андреевна, наконец, решилась произнести вслух короткое «да» .

 

5 апреля 1910 года он подал прошение на имя Ректора университета о позволении на брак с Анной Горенко и почти в тот же день получил его.

 

16 апреля 1910 года вышла в свет его третья книга стихов «Жемчуга», посвященная Анне Андреевне, а 25 апреля в церкви села Никольская слободка, что под Киевом, состоялось венчание Николая Гумилева и Анны Горенко. Тогда – то и появились знаменитые строки :

 

«Я знаю женщину: молчанье,

 

Усталость горькая от слов

 

Живет в таинственном мерцаньи

 

Ее расширенных зрачков.

 

Ее душа открыта жадно

 

Лишь медной музыке стиха

 

Пред жизнью дольней и отрадной

 

Высокомерна и глуха

 

Неслышный и неторопливый

 

Так странно плавен шаг ее,

 

Нельзя назвать ее красивой,

 

Но в ней все счастие мое.

 

Когда я жажду своеволий

 

И смел и горд – я к ней иду

 

Учиться мудрой сладкой боли

 

В ее истоме и бреду.

 

Она светла в часы томлений

 

И держит молнии в руке,

 

И четки сны ее, как тени

 

На райском огненном песке.»

 

Н. Гумилев. «Она».

 

2 мая того же года молодожены уже были в Париже.

 

Павел Лукницкий, собирающий позднее материал о Гумилеве, говорил, что Анна Андреевна и по прошествии многих лет могла в подробностях описать ему, на какую выставку они с Гумилевым ходили в тот или иной день, с кем познакомились, в каком кафе Латинского квартала завтракали и пили кофе, и в каком букинистическом магазине Парижа Гумилев купил ту или иную книгу…

 

Сразу после Парижа, осенью 1910, едва оправившись от тяжелой формы тифа, еще в лихорадке, с температурой, Гумилев снова отправился в африканское путешествие, пробыв на африканском континенте до марта 1911 и, с помощью дипломатической миссии России представившись абиссинскому принцу, получил от него разрешение «охотиться на слонов и добывать золото в пределах абиссинских владений».

 

Осенью 1911 года, вскоре после африканского странствия, он, вместе с Сергеем Городецким, организует «Цех Поэтов».

 

20 октября 1911 состоялось его первое заседание. Энергия в Гумилеве всегда била неиссякаемым ключом. Ее хватало на всех и вся!

 

Новое литературное объединение усиленно декларировало программу акмеизма – направления которое, как писала потом Ахматова, «выросло от наблюдений Гумилева над моими стихами и стихами Мандельштама».

 

«Акмеистические мотивы»- изысканные, романтичные, зовущие к высокому и светлому, томящие душу, в поэзии самого Гумилева достаточно сильно начали звучать в цикле флорентийских стихов, написанных им во время путешествия по Италии весной 1912 года. Эту вторую поездку Анна Андреевна уже не могла описать столь подробно, как «медовую» парижскую; с улыбкою говорила, что была «подальше от Николая Степановича, ушла в себя». Имелись на то причины. Чета Гумилевых ждала ребенка. 18 сентября 1912 года, уже в Петербурге, у них родился сын Лев. Теперь часты стали строки в письмах Николая Степановича с разных дорог и концов света: «Поцелуй всех: маму и Львенка…. Целуй Львенка…»

 

Каким отцом был Николай Степанович, теперь сказать трудно. Документальных свидетельств почти не сохранилось. Можно судить лишь по факту того, что и после развода с Ахматовой, почти вплоть до ареста и гибели, Гумилев исправно и совершенно беспрепятствено навещал сына, подолгу гуляя с ним, а комната маленького Левы в младенческие годы была завалена хорошими игрушками и книжками, которые он любил рассматривать вместе с отцом на теплом одеяле при свете горящего камина.

 

Как то Анна Андреевна, войдя в комнату, присела рядом с ними. Они с Николаем Степановичем долго смотрели на маленького Леву, потом - друг на друга. Внезапно Гумилев взял руку Ахматовой, поцеловал ее, и как – то подавленно произнес: «Зачем ты все это выдумала?!» Он имел в виду развод, который Анна Андреевна получила от него в 1918 году, (официально процедура была оформлена 5 августа 1919 года) после очередного его возвращения из – за границы.

 

Ни недостойных сцен, ни криков истерики (как писали подчас некоторые «вспоминатели»!) Николай Степанович своей «донне» Анне не устраивал. Как и она ему. Он лишь спросил спокойно (свидетель подруга Ахматовой - Валерия Срезневская) : «Ты хочешь уйти? Ты - любишь? Пожалуйста.» (Второй супруг Ахматовой, ученый – египтолог В. К.Шилейко, был его хорошим другом. Смеясь, Николай Степанович называл его:

 

«Катастрофа, а не муж!» Шилейко был полностью погружен в науку. «Отзвуки» ухода к нему Ахматовой прозвучали неожиданно в поэтической сценке Гумилева «Дон Жуан в Египте». Черты Шилейко (немного пародийные) угадываются в образе Лепорелло.

 

Драму семейного разлада Гумилев переносил очень тяжело, несмотря на всегдашнюю свою сдержанность и шутливость. Понять причины их расставания с Ахматовой трудно. Особенно - обычному, мирскому восприятию. Особенно – век спустя. Определенно можно сказать только одно: это, действительно,«были две сильных и слишком ярких, больших личности для банального союза просто влюбленных, воркующих голубков» (В. Срезневская).

 

И еще. Оба они были прежде всего – Поэтами.

 

Ахматова говорила позже:

 

« В 1916 году, когда я сожалела, что все так странно сложилось* (*Гумилев уже был тогда пылко увлечен Ларисой Рейснер и познакомился с Анной Энгельгардт, которая позже и стала его второй женою! – С. М.), он сказал: «Нет, ты научила меня верить в Бога и любить Россию».

 

Облик третий. Воин и Визионер.

Может быть, именно эта тихая, «непоказная» любовь к России, и чувство безрассудной, с детства ему присущей, отваги и подвигло Николая Гумилева в первые же дни мировой войны (август 1914 года) записаться в армию добровольцем. Его зачислили в Лейб – гвардии уланский Ее Величества полк, и уже в начале 1915 года он был награжден двумя Георгиевскими крестами.

 

Воспоминания о Гумилеве - офицере часто полны неточностей и как то смазаны…. Образ его вырисовывается не очень четко. Некоторые мемуаристы вообще говорили, к примеру, что он не умел даже ездить на лошади. Смешное утверждение. Ведь свои два Георгия он получил за «нечто, совершенное на коне, и почти всю войну провел в седле, а по ночам кричал во сне: « По коням!» (А. Ахматова)

 

О буднях военных дней Поэта лучше всего расскажут, пожалуй, не воспоминания, грешашие против истины, а несколько отрывков из писем Гумилева Анне Ахматовой. За их кажущимся спокойствием - нервное напряжение, хладнокровие и… тень близкой смерти:

 

«…Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло), скачу верхом, а по ночам сплю, как убитый.

 

Раненых привозят не мало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило.

 

Сейчас случайно мы стоим в таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, и тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет обозначать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможно, я писать буду.

 

"6 июля 1915. Заболотце."

 

Дорогая моя Аничка, наконец-то и от тебя письмо, но, очевидно, второе, первого пока нет. А я уж послал тебе несколько упреков, прости меня за них. Я тебе писал, что мы на новом фронте. Мы были в резерве, но дня четыре тому назад перед нами потеснили армейскую дивизию и мы пошли поправлять дело. Вчера с этим покончили, кое-где выбили неприятеля и теперь опять отошли валяться на сене и есть вишни. С австрийцами много легче воевать, чем с немцами. Они отвратительно стреляют. Вчера мы хохотали от души, видя, как они обстреливали наш аэроплан. Снаряды рвались по крайней мере верст за пять от него. Сейчас война приятная, огорчают только пыль во время переходов и дожди, когда лежишь в цепи. Но то и другое бывает редко. Здоровье мое отлично.

 

Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня кроме Гомера ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость. Я целые дни повторяю "где она, где свет веселый серых звезд ее очей" и думаю при этом о тебе, честное слово.

 

Сам я ничего не пишу -- лето, война и негде, хаты маленькие и полны мух.

 

Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю.

 

В конце сентября постараюсь опять приехать, может быть, буду издавать "Колчан". Только будет ли бумага, вот вопрос.

 

Целую тебя, моя дорогая, целуй маму. и всех.

 

Твой всегда Коля.

 

"16 июля 1915. Лушков."

 

Дорогая Аничка,

 

Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За 6-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бои, но много пехоты и мы то в резерве у нее, то занимаем полевые караулы и т. д.

 

Здесь каждый день берут по нескольку сот пленных, все германцев, а уж убивают без счету, здесь отличная артиллерия и много снарядов. Солдаты озверели и дерутся прекрасно.

 

Погода у нас неприятная: дни жаркие, ночи холодные, по временам проливные дожди. Да и работы много -- вот уж 16 дней ни одной ночи не спали полностью, все урывками. Но, конечно, несравнимо с зимой.

 

Я все читаю Илиаду: удивительно подходящее чтенье. У ахеян тоже были и окопы и загражденья и разведка. А некоторые описанья, сравненья и замечанья сделали бы честь любому модернисту. Нет, не прав был Анненский, говоря, что Гомер, как поэт, умер.»

 

Даже под пулями человек искусства, Поэт, выходит в Гумилеве на первый план. Он пишет о войне. Стихи. Прозу. «Биржевые ведомости» в нескольких выпусках публикуют его «Записки кавалериста» – очень честную, мужественную и яркую документальную прозу о войне. В то время таких мемуаров, не наполненных фальшивым патриотизмом было очень мало. Точнее, не было вообще.

 

В марте 1916 года Гумилев уже воюет в составе 5 – го Александрийского гусарского полка.. Держит экзамен на чин корнета, но с треском проваливается, о чем с юмором сообщает жене – так и суждено ему остаться прапорщиком!

 

В мае 1917, после многочисленных рапортов, Гумилева отправляют в военную командировку на Салоникский фронт, однако, туда он не попадает - фронт расформирован. Гумилева оставляют в Париже. В январе 1918 года, после расформирования управления военного коммисариата, к которому Гумилева приписали, он отправляется в Лондон, оттуда - морем – в Петербург.

 

Он вернулся в Россию в апреле 1918 года. Остается три с небольшим года жизни! Только три, но - каких!

 

Уже вскоре после возвращения Гумилева он становится одной из самых заметных и популярных фигур Петрограда. Делит поэтическую славу с Александром Блоком. Читает стихи и лекции для рабочих и молодежи, организует литературно - переводческую студию «Звучащая раковина», работает, по приглашению Максима Горького, в издательстве «Всемирная литература», редактирует переводы и сам переводит Теофиля Готье, Стефана Малларме, Андре Мальро.

 

Говоря о Гумилеве, как об учителе, Ирина Одоевцева вспоминала, что на занятиях в его студии было весьма трудно, каждый начинающий поэт мог оказаться предметом «отчитываний мэтра», но любая удачная строка разбиралась досконально, поощрялась и становилась тут же - поговоркою, если нравилась Гумилеву.

 

Он увлекал и очаровывал манерой рассказывать, строками стихов, сонетов и канцон, и тем неповторимым, что было в его некрасивом, подвижном лице с глазами разного цвета. И Ирина Одоевцева и Татьяна Адамович, и Елена Дебюше – женщины поэта тех лет, его летучие увлечения, его «строфы – романы» всерьез спорили потом, в кого же из них он был влюблен больше.

 

Наверное, все – таки, - в Поэзию. Даже пылкое его чувство к Ларисе Рейснер – красавице Лери, - обратилось, в конце концов, всего лишь в легкие строки поэмы - пьесы « Гондла» и изящные канцоны в стиле Петрарки. Так и должно быть у настоящего Художника. Так и было.

 

Поэзия – приобретала. Жизнь же - раз за разом разлеталась на тысячу искрящихся кусочков.. Разочарования, уход чувств, расставания.. Похоже он не сильно жалел об этом.. Раз до конца испив горькую чашу большого Чувства, он вряд ли мог с ним что – то сравнить, хотя совсем не спешил себе в этом признаваться. Он просто жил. Спешил жить.

 

Его мастерство, его Дар поэта – все тоже росло так стремительно, будто он предчувствовал свой скорый уход из этого мира. Ирина Одоевцева вспоминала, что разговоры его с нею, по дороге из студии домой были нескончаемы и касались всего: искусства, любви, жизни, прозы, танцев, времени, звезд, планет, и конечно.. Смерти! Он предчувствовал свою страшную гибель, предугадывал ее, как и множество других событий в жизни.

 

Язык его стихотворений часто был вещим. Он даже смог почувствовать рождение новой звезды, о которой мудрым астрономам стало известно только в 1974 году. Он первым, как бы шутя,(в июле 1921 года) сказал, что на Венере «синие листья», и лишь в наше время астрофизики выяснили, что в атмосфере Венеры преобладают вещества, усиливающие синий спектральный цвет, и потому - то планета вся как бы окутана сине – голубоватой дымкой!

 

Он был тем, что Анна Ахматова называла с горькой гордостью «Визионер» – Человек, отчетливо видящий иные миры, « столб света – оттуда», - как говорил сам Поэт.

 

Это – Божий Дар, посещающий очень немногих, а уж если человек может облечь это в стихотворения, как делал часто Николай Гумилев, он и вовсе может считаться Вестником свыше.

 

Свое стихотворение « Заблудившейся трамвай» Николай Степанович написал так, как будто ему кто – то диктовал его: сразу набело.

 

Там были странные строки откоторых перехватывает дыхание. Ведь мы знаем, что было дальше..

 

«Вывеска.. кровью налитые буквы

 

Гласят – зеленная, – и знаю, тут

 

Вместо капусты и вместо брюквы

 

Мертвые головы продают.

 

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

 

Голову срезал палач и мне,

 

Она лежала вместе с другими

 

Здесь, в ящике скользком, на самом дне ..»

 

Н. Гумилев. «Заблудившейся трамвай.»

 

Н. С. Гумилев был арестован 3 августа 1921 года, по обвинению в участии «в антисоветском террористическом заговоре, с целью восстановления монархического режима».

 

Расстрелян в том же месяце , в селе Бернгардовка, под Петроградом, приблизительно 23 –24 числа. Вместе с ним расстреляли еще 61 человека - всех участников так называемого «Таганцевского заговора».

 

Вот строки из Постановления о посмертной реабилитации Н.С. Гумилева:

 

«Никаких обвинительных материалов, которые бы изобличали Гумилева в участии в антисоветском заговоре, в том уголовном деле, по материалам, которого осужден Гумилев, нет.»

 

Первый старший помощник Генерального прокурора СССР:

 

Г. А. Терехов. («Новый мир» 1987 год, № 12)

 

Вместо послесловия.

В 1990 году в печати появились материалы, доказывающие, что «Таганцевский заговор» был полностью сфабрикован Яковом Аграновым, чиновником НКВД, после провала «Себежского дела» – дутой лжепатриотической операции «первостепеной важности» в ходе которой планировалось арестовать и расстрелять около вообще около ста человек: учителей, врачей, служителей культа, кадровых военных!

 

Всех их обвиняли в антисоветской деятельности, терорризме, выпуске подпольных листовок, подрывной литературы. Но при обысках 15 – 16 июня 1921 года ничего не было найдено: ни листовок, ни литературы, ни подпольной типографии!

 

Операция «Вихрь» по захвату «контрреволюционеров» в Себеже полностью провалилась.

 

Чтобы обелить себя в глазах высшего начальства НКВД, Яков Агранов и его приспешники поспешно выдумали так называемый «Таганцевский заговор» - якобы упущенное звено в большом «Себежском деле». На этот раз «чекистам с орлиными взорами» повезло больше, благо, и обстановка в стране была неспокойна – с юга кружили отряды Нестора Махно, с севера - ползли слухи о мятеже под руководством эсэра Бориса Савенкова.

 

Под этот усиленно раздуваемый шум об опасности ВЧК создавали вооруженные отряды – патрули, проводили повальные обыски и аресты. Первые расстрелы были проведены еще в июне 21 года. Расстрел на рассвете 24 августа 1921 года – лишь продолжение огромной кровавой выдумки - фантасмагории Агранова, ставшей горькой реальностью.

 

Николая Гумилева называют гениальным Провидцем путей и троп Поэзии, Мира, и своей собственной Судьбы.. Он предвосхитил многое из того, что было потом. Его стихи вернулись к нам из забвения, обрели новый смысл и новые глубины.. Но что то все еще мешает полному проникновению в прекрасный мир гумилевских строчек и мир Духа Поэта. Может быть, эта статья сможет, наконец, разрушить «невидимые стены непонятия»?

 

___________________________________________ ______

* В работе над статьей использованы фрагменты незавершенной книги Анны Ахматовой: «Самый непрочитанный поэт».

 

** Использованы материалы личной библиотеки автора. Все вышеизложенное может не совпадать с общепринятой точкой зрения на творчество и биографию Н. С. Гумилева.

 

29 января 2003 года. Макаренко Светлана.