Люба сидела за столом и писала в дневнике о событиях, случившихся с ней в последний год.

«Любовь… Как долго держала она меня, как мучила, как жгла ночами, питаясь надеждой на взаимность. Но надежды лишь поворачивали время вспять, извлекая из памяти счастливые моменты наших первых встреч с тобой. И тогда холод одиночества уступал место теплу упрямой и живучей любви к тебе. Я долго оправдывала твоё охлаждение необходимым мужчине стремлением к успеху и крайней занятостью работой. Пока, наконец, я спросила себя, чего я жду? И честно ответила. Я обманываю себя. Как кукла на ходулях я брела на работу, механически проживала день и мечтала о встрече с тобой. Но ты находил новые отговорки. Сегодня и завтра всё будет также как вчера. Горькая тоска парализовала во мне все желания, все способности мыслить и двигаться. Я превратилась в пустую картонку, из которой забрали всё содержимое. И её можно спокойно выбросить на помойку. Я сделала последнее усилие над собой и, волоча свинцовые ноги, доплелась до окна и раздвинула занавески. Полная луна освещала наш сквер с последними летними цветами. Засохшие тёмные головки прежде красочных ярких астр печально склонились к земле, предчувствуя скорый конец.

И вдруг в голове у меня поплыли рифмованные строчки:

 

«Под бесстрастной луною все тени резкИ, / Я стою над водой потемневшей, / На мосту у перил не хватает доски, / Можно сбросить свой груз надоевший»*.

 

Откуда они пришли? Кто подсказал мне их страшный смысл? Я словно сомнамбула накинула ветровку и пошла к тому самому мосту. Обида на тебя тёмной стеной закрыла от меня весь остальной мир с его многообразием. Дома, кусты и деревья, словно посыпанные серым пеплом, убили во мне последнюю надежду. Я встала у перил без доски, готовая к последнему шагу.

 

Пока я шла, луну скрыли тучи, и теперь неожиданно хлынул дождь. Обильные холодные струи смыли мои слёзы. Чистая влага небес каким-то непостижимым образом смыла не только горечь слёз, но и страдания моей будто увядшей, подобно тем астрам, души. Лицо горело, а мысли внезапно приняли новое направление, подстраиваясь под бойкий ритм дождя:

 

«Я стою неподвижно, всей кожей ловя капли сильного чистого лета, / Как же глупо пытаться отнять у себя / Жизнь за горстку проблем без ответа».

 

Кто спас меня? Кто вдохновил на первые стихи? Бодрые рифмы весенними ручейками бежали по нервам, исцеляли мышцы, возрождали тело к радости движений. Тупая головная боль ушла, изгнанная жаждой жить. Я бежала домой, чтобы записать бесценные для меня строки…

Потом я написала много других стихов. Они ворвались в мою жизнь, как бьющий из земли родник. Стихи о нас с тобой, о твоих и моих чувствах сочинялись до тех пор, пока я не стала свободна от боли, обид и тоски, свободна от чувства утраченной любви».

 

Люба решительно захлопнула дневник. С тех пор у неё накопилась целая стопка стихов. Теперь она могла показать их Юльке.

С Юлькой Люба познакомилась, как только они стали студентками МАИ. Отчего-то их сразу потянуло друг к другу, хотя они учились на разных факультетах. Чувство какого-то подсознательного родства свело их довольно разные натуры.

На Юльку вдохновение снизошло раньше, она уже второй год писала рассказы. Если Юлька ещё в школе записывала в тетрадку наполовину выдуманные истории о себе и окружающих, то Люба лет с 4-5, забравшись на высокий стул, могла часами разрисовывать гуашью большие белые листы бумаги, наполняя их фантастическими мирами. Мама отвела её в частную студию, где педагог предложил Любе поступить в художественную школу, но она категорически не захотела. Почему? Да потому что её школьная подружка, тоже любившая рисовать, авторитетно заявила тогда:

-Моя мама художник, она в этой самой школе только и делала, что без конца рисовала пыльные гипсовые шары и головы.

Люба сильно задумалась, представив как это скучно.

-И потом, учась сразу в двух спецшколах, - продолжала подруга, - можно спятить. Вон Милка со своей «музыкалкой» и английским на бегу начала лысеть и худая, как глиста. То в обморок падает, то хохочет, как ненормальная. Ты тоже хочешь стать такой?

На этот раз Люба решительно мотнула головой:

-Лысой? Нет, не хочу!

Потом Люба увлеклась игрой на гитаре, а к окончанию школы занялась всерьёз математикой, обнаружив и в этой строгой науке много увлекательного. Она никак не могла выбрать что-то одно. А вот теперь в голове постоянно крутились стихи. Интересно, что скажет про них Юлька?

На третьем курсе Юлька поняла, что ошиблась с выбором профессии. Она забрала документы и, не придумав ничего другого, отправилась на курсы делопроизводства. Занятие нехитрое. И вот с удостоверением делопроизводителя девушка отыскала подходящую по её мнению фирму, их в годы перестройки много появилось в Москве, и устроилась на работу.

Игорь, так звали успешного молодого предпринимателя, уже имел своё дело. Более того, основное его предприятие находилось в Австрии, а в Москве деловой Игорь учредил дочернюю фирму.

Юля буквально на третий день опоздала к началу работы. Оправдываясь, она старалась по-женски произвести впечатление на начальника. Не помогло. Игорь тотчас уволил её. Через день, полагаясь на женское чутьё, Юлька взбила светло-золотистые локоны, припудрила носик и снова явилась, взывая к состраданию бывшего шефа. В ответ непреклонный относительно рабочей дисциплины Игорь пригласил привлекательную кокетливую девушку продолжить беседу в роскошном ресторане. Горячительные напитки ускорили их сближение, и возникший между ними роман вскоре закончился супружеством.

Юлькины рассказы Люба уже читала. Её поразило, что подруга оказалась настоящей писательницей, потому что сюжеты рассказов были интересными. И вот теперь, глядя на Юльку и волнуясь, она откинула волнистую тёмно-русую копну непослушных волос с больших задумчивых серых глаз и прочитала наизусть всю стопку о пережитых ею страданиях.

-Ну, как? – спросила она неуверенно.

Юлька схватила листки.

-Какая ты скрытная, Люба! Почему раньше не показала? О боли неудачной любви сколько не пиши, у каждого своя мера пропасти. Любка, где нашла ты эти слова?

«И мнится - растворит вода меня в земле по воле Бога, берёзой прорасту тогда я возле твоего порога». Или вот эти, такие простые слова, а сколько в них горечи, - выхватывала Юля особенно понравившиеся ей строки: «Из георгинов простенький букет в грязи колёсами раздавлен – постигших разочарований след в размытой колее оставлен». Эта острая боль понятна всем, кто пережил её. Или вот это: «Пледом ты укрыл мои колени, и сидели долго мы вдвоём. / Молча одиночеств наших тени на себя смотрели в водоём». Любка, бедная моя подружка, сколько же ты пережила.

- Юля, эти стихи вылечили меня. Ну, как они тебе? Они что-то собой представляют? У меня нет опыта.

-Люб, - решительно прервала её эмоциональная Юлька, - другие напишут коряво и без смысла и мнят себя гениями! А у тебя отличные стихи! Они трогают за живое. Знаешь, что сказал Бальзак? «Усомниться - значит утратить силу».

-Юлька, не смеши меня! В чём ему было сомневаться? Из него изливался поток творчества, как из рога изобилия.

-Хорошо, если ты думаешь, что я сужу предвзято, давай сходим в какой-нибудь литературный салон, пусть другие нас оценят. Надо поискать что-то подходящее.

-Салон? А знаешь, мне на работе дали адрес поэтической студии, там собираются такие как мы с тобой непрофессиональные сочинители. Меня заверили, что занятия там проводит один известный поэт и журналист, говорят, к тому же он приятный человек и как мужчина, и как личность. И он даже предлагал студийцам писать прозу. Так что это нам обеим подходит…»

 

Юлька, в радостном возбуждении собираясь к поэтам, сказала Любе, что всюду принимают по одёжке. Юлька имела слабость к нарядам. Она уже побывала вместе с мужем в Австрии. Гуляя по Москве, она наслаждалась недвусмысленными взглядами встречных мужчин. А вообще-то только тот, кто испытал на собственной шкуре унижение, когда не можешь одеться со вкусом и стесняешься пригласить друга к себе в коммуналку, думала Юлька, может понять её желание резко изменить свою жизнь. Ей хотелось, чтоб писатели и поэты приняли её в свой круг, ей хотелось стать известной.

 

И вот в один из морозных зимних дней девушки, принарядившись во всё самое модное и самое лучшее, что у них нашлось, отправились в студию.

Мужская половина студийцев, конечно, не онемела при их появлении от восторга, эффектных женщин в Москве хоть пруд пруди, но в той или иной мере проявила естественный интерес к новым лицам. Женщины, главным образом их ровесницы, из любопытства украдкой разглядывали новеньких. Естественно, что некоторые милые сочинительницы стихов с неустроенной женской судьбой искали в студии не только поэтического, но и мужского внимания и невольно тревожились при каждом появлении новых симпатичных женских лиц.

 

В отличие от поэтов-любителей примкнувшая к ним журналистка Ира Комарова имела диплом писателя-прозаика. К сожалению, пока ей не удалось покорить читающую публику. Но она надеялась, а пока что писала белые стихи. Самолюбивая Ира, как только услышала, что бойкая голубоглазая «фифа в норке» пишет прозу, сразу почувствовала к незнакомке почти ненависть: «Да что она о себе вообразила, тоже мне писательница хренова! Нигде не училась, могу себе представить, что она там накалякала», - и подбежала к секретарше:

-Валерия Семёновна, новенькие вам что-то дали?

-Да, стихи Любы забрал Волгин, а Юля принесла три рассказа, один взял сам Геннадий Петрович, второй - Виталий, а вот и последний.

Подхватив Юлин рассказ из рук секретарши, Ира энергично засовывала листки мнимой соперницы в сумочку: «Ничего, ничего, мы ещё посмотрим, кто кого превзойдёт, это тебе не глазки строить, закутавшись в норковый мех. Избалованная папенькина дочка-квочка, строит тут из себя... королеву Марго!»

Следует сразу добавить, что на всех поэтических «разборках» Ира с журналисткой сноровкой ловко перехватывала инициативу и всё более входила во вкус острых критических замечаний. А современное слово «разборки» удачно отражает суть дела. Помните, как ещё у Шекспира сказано: «У поэтов есть такой обычай: В круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Классик давно умер, а обычай бытует.

 

На следующем сборе поэтов Геннадий Петрович сказал:

-Давайте решим, чем мы займёмся сегодня. Критики на месте, а сам поэт Смирнов отчего-то не явился.

-Я прочитал стихи Любы, - сообщил опытный студиец Волгин, переживший поэтическую ломку в поисках нового стиля написания стихов. - Меня только удивило, зачем ты, Люба, судя по датам, так часто пишешь стихи?

Вопрос поставил Любу в тупик:

-Как это зачем? - изумилась она. - Разве стихи планируют?!

-А как же?! - бурно возразил Волгин. - Вначале нужно хорошенько подумать для чего ты хочешь написать стих. А, кроме того, следует подобрать к содержанию новаторский размер. Лично я советую тебе ломать определённую длину строки, пусть в ущерб рифме. Изысканность - плод ученичества, а гениальность пишет коряво. Разве можно страдать изысканно? Ты можешь себе представить гладко рафинированного Джойса? - эффектно подчеркнул Волгин широту своего кругозора.

«Как же планировать стихи? – растерялась Люба. - Ведь это не сборка машин…»

Но высокий плечистый Волгин, переполненный неистраченной энергией богатырь, разошёлся ни на шутку, жонглируя опытом великих:

-Даже Лев Толстой однажды предложил «писать вне всякой формы: не как… рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь то, что чувствуешь».

-Стоп, стоп! - улыбнулся Геннадий Петрович. - Вячеслав, во-первых, ты противоречишь сам себе, вначале предлагаешь планировать, а потом - выливать, как можешь... в смысле чувств. А во-вторых, мы не представляем, о чём говорим, прочти Любины стихи.

-Пожалуйста, - и Волгин прочитал два Любиных стихотворения. После чего, он обвёл публику победным взглядом и спросил: - Вы не находите, что сама суть стихов о любви стара как мир: «Не развязать проклятого узла», так и напрашивается к этим словам автора продолжение: любовь была и будет зла, - закончил иронично настроенный гигант.

Пока поверженная Волгиным хрупкая Люба собиралась с мыслями, поднялась довольно тучная поэтесса средних лет, так что стул под ней заскрипел на все лады.

- Вячеслав, вы странно ставите вопрос: или страдать, или быть изысканным, в то время как речь идёт не о прозе, а о поэзии. Рекомендуемые вами неровные рывки ритма без рифмы, как в ваших стихах о трамваях, я думаю, не подходят любовной лирике. Уж извините, таково моё мнение, - и дама неспешно села на писклявый стул.

Люба уже приподнялась со своего места, но возбуждённые студийцы оказались резвее, затеяв спор. А Люба едва успела с усмешкой подумать: «Несчастная, сиди и слушай, а оправдываться будешь в милиции! Врубилась?»

Меж тем, поэты окончательно распалились, совсем позабыв про Любу, и отстаивали каждый свой опыт. Яростные споры завершились удивительной репликой армянина Арика, румяного как спелые зёрна гранатов, зреющих в его солнечной Армении:

-Записывать свои размышления нужно, как попало, и тут же отдавать их в печать, чтобы быть загадкой для самого себя. Вот!!!

Это заявление вызвало повальный хохот. А смешливый огненно-рыжий Лютиков, зажмурив глаза, самозабвенно колотил крепкими кулаками по столу и прерывисто всхлипывал.

-Ну, ну, Евгений, - так ты разломаешь тут всю мебель, она и без того еле жива, а отвечать – мне. Люба, вы видите, ваши стихи разожгли целый костёр, - улыбнулся ей Геннадий Петрович. – Приносите в другой раз несколько экземпляров. Стихи следует не только услышать, но и глазами просмотреть. А сейчас, друзья мои, я предлагаю обсудить Юлины рассказы.

-Я готова! - объявила рвущаяся в бой Ира Комарова.

Выяснилось, что и Геннадий Петрович, и Виталий тоже прочитали каждый по рассказу.

От неожиданности испуганная накалом страстей Юля сделала резко протестующий жест. Но её никто не понял, потому что, «…а для чего же она пришла?» - «…должна радоваться…»

 

-Что ж, Ира, начнём с вас, - распорядился Геннадий Петрович.

 

Ира Комарова как единственный прозаик говорила с пафосом знатока, стараясь покрепче всыпать по первое число самовлюблённой выскочке, с первого взгляда вызвавшей у неё досаду. «Тоже мне цаца нашлась!»

Юля побледнела и опустила глаза. Любе стало жаль подругу: «Отчего эта Ира выискивает всякую ерунду, а никаких дельных советов не даёт!» Молчаливое спокойствие расслабившейся публики ещё более подстегнуло оппонентку Юлькиного рассказа, которого тут кроме неё никто не читал.

Ира раскраснелась, раздувая ноздри аккуратного носика и поджимая ярко напомаженные губки. Её личико заострилось, напомнив Любе хищную птицу с чёрными крыльями, жадно клюющую добычу. Аукнулась Любина детская страсть к рисунку. Ира-птица в Любином воображении по мере наскоков на Юлю теряла чёрные перья одно за другим, а затем и крылья у неё отвались целиком. Любина ручка заскользила по блокноту для записей.

«Опа-на!» Чёрная птица без перьев и без крыльев выглядела тощей синей тушкой. «Фу, какая гадость!» - очнулась Люба от собственной фантазии и быстро набросала рядом маленького червячка, поедающего мякоть вишни. «А что ещё может голодный малыш?» - подумала она и тут же услышала заключительные слова раскрасневшейся Иры:

-Видите ли, Юля, если говорить серьёзно, ваша профессиональная некомпетентность вызывает удручающее впечатление. Лично меня как прозаика ваше творчество повергло в глубокое уныние...

Юля молчала. «Может быть, эта Ира садистка?» - с самого начала мелькнула у неё тоскливая мысль, и всё это время она механически считала старые журналы на длинных полках настенных стеллажей. После Ириной речи Юля не знала, куда деться от позора.

 

Между тем, время резко поджимало, и на смену Ире тотчас поднялся Виталий, личность непростая. Недавно принятый в «Союз писателей» за талантливые стихи, Виталий не имел снисхождения к менее удачливым начинающим поэтам. Бледный приверженец готических чёрных одежд с неизменно мрачным выражением лица, Виталий был чем-то пожизненно обижен. Он тоже очень любил сурово покритиковать. Однако на прошлом занятии двое профессиональных поэтов, близких друзей Геннадия Петровича, находившихся в легком подпитии по поводу февральского праздника мужчин, дожидались его, так сказать, для продолжения банкета и слушали студийцев. Резкость Виталия в адрес миловидной сочинительницы авторской песни с приятным голосом и весьма, весьма соблазнительной фигуркой, исполняющей под гитару собственные сочинения, чуть было не испортило их радостный настрой.

-Да, как же так можно?! - вскинулся один из них, буравя Виталия острым взглядом, - так жестоко до неприличия обращаться с вашим же близким товарищем?!

-А вы не боитесь, - философски бесстрастным тоном продолжил другой, - что ваша жестокость может вернуться к вам?

Виталий понял это буквально - как угрозу и испугался, являясь новичком в писательской среде. Он сразу замолчал и сел с потерянным видом и расстроенным лицом, став ещё бледнее и печальнее, чем всегда, и так до самого конца занятия оставался в мрачной немоте. Он-то, напротив, своими тонкими замечаниями рассчитывал произвести выгодное впечатление на поэтов, заглянувших к ним так нежданно и так удачно, как он полагал. Своим пониманием настоящей поэзии, не имеющей ничего общего с текстами для песенок, он вполне рассчитывал на их поддержку. А вышла одна неприятность.

Юлин рассказ, в самом деле, тронул Виталия, проза не была его стихией, хотя из принципа он и в прозе по привычке отыскал бы «блох», но не теперь: «Я читал, и сердце радовалось...», - начал Виталий.

 

А для Юли его слова были где-то далеко. И хотя Геннадий Петрович в заключительном слове сгладил резкость Иры, Юля шепнула подруге: «Скорей уходим».

Потом Юля долго не могла ничего писать. У неё уже было много рассказов, а ещё больше нереализованных задумок, но сейчас они не хотели как раньше легко и свободно ложиться на бумагу.

Что касается Любы, то это никак не отразилось на её литературном увлечении. Наоборот, от стихов она перешла к прозе. Потребность писать захватила её с головой. Она решила, что ей некогда ходить в студии. Время стремительно бежало. Сначала нужно создать что-то стоящее. Это так интересно и ново писать рассказы.

 

Случай в студии подвигнул Юлю поступать в Литературный институт. Она подумала, что диплом защитит её от критиков, подобных Ире Комаровой.

Игорь, её муж, активно поддержал Юльку: «Забавный народец, эти женщины, - думал он, а, впрочем, чем бы дитя ни тешилось…» И предприниматель готов был на щедрый жест, наняв репетиторов.

Когда для Юльки настало время написания творческого этюда на вступительных экзаменах, она дрожала как осиновый лист.

«Ого, сколько конкурентов с безумными взорами затравленных кроликов!» – подумала она, переступив порог экзаменационного зала.

Все расселись. На доске написали три темы. Юля перечитала их сверху вниз, потом снизу вверх. Все темы показались надуманными. Установилась тишина, но всё равно кто-то ронял ручку, кто-то сморкался, кашлял, вздыхал или сопел. Живые не могли застыть манекенами.

Юля прикрыла глаза и стиснула руками лоб. В голове что-то случилось, словно лёгкий гул, и следом - полная пустота. Кажется, она впала в ступор. Ей показалось, что она просидела целую вечность, не шелохнувшись, а её мозг умер, где-то в нервных проводках замкнуло и всё сгорело. Наконец появилась первая мысль. Она была предательски капитулирующей. Нужно встать и уйти, чего зря сидеть? Люба дожидается её звонка.

Она вспомнила, как прошлым летом они вдвоём с Любой готовили шашлыки у ручья. Вечер был тёплым, а небо звёздным. В это время она вдруг забыла, где находится. Вокруг тишина, и только тихо журчит вода по камушкам. Они легко переходят от одной интересной темы к другой…

«Боже мой, - встряхнулась Юля. - Вот и тема на доске: «Письмо другу». И мысли бойко побежали.

 

Юля успешно сдала все экзамены и стала студенткой Литературного института.

И всё же это был только первый её шаг в неведомый мир творчества, которым правит таинственная непостижимая и загадочная сила вдохновения, когда мысль летит, а душа ликует. И откуда-то вновь появляются силы жить, что бы ни случилось.

 

*Все стихи, использованные в тексте, принадлежат одному автору, пожелавшему остаться неизвестным.