Старьевщик

 

Идет по городу мужичок, толкает перед собой тележку. Ящик такой закрытый, обшарпаный, на четырех колесах от детского велосипеда. Три колеса нормально едут, а четвертое вихляет, скрипит. Да и сам мужичок не очень резво движется, шаркает раздолбанными башмаками по дороге. Так и бредет - шарк-шарк, скрип-скрип, шарк-шарк, скрип-скрип.

 

Забрел во двор, оглядел балконы, к ящику прислонился и народ зазывать стал.

 

-Стааарых мужей-жен забираем, нооовых дааем, стааарых мужей-жен забираем, на новых меняем...

 

Никого нет, только там занавеска дернулась, тут окошко приоткрылось, а в подъезде любопытные глаза мелькнули. Усмехнулся мужичок, покричал еще пару раз и побрел со двора. Дошаркал до выхода со двора, доскрипел до поворота, вышел на улицу, и покурить на ящик же и присел.

 

Слышит, шаги острожные. Дядечка в спортивных штанах, в майке, сквозь которую буйная поросль на пухленьких плечах наружу рвется, нервно лысину вытирает и по сторонам косится.

 

-Скажите, уважаемый, вы что и вправду, вот так... меняете?

 

-Менять-то меняю, но вот чтобы баш на баш, редко выходит. Что выберете, может и добавить чего придется...

 

-Ну, понятно, - кивнул дядечка, - был бы товар качественный.

 

-Плохого не держим, - хмыкнул мужичок.

 

Долго судачили обменьщики. Мужичок ящик свой открывал, дядечка в него заглядывал, вылезал наружу, мотал головой, не соглашаясь, пальцем куда-то по углам ящика тыкал. Формы разные, завлекающие в воздухе руками рисовал. За руки хватал, умоляюще в глаза заглядывал. Затем долго слушал, отвечал не коротко. А потом махнул рукой, головой согласно кивнул и ударили они по рукам. Дядечка радостно повернулся, и чуть не в припрыжку в свой двор побежал, а мужичок к тележке своей повернулся и пошел.

 

Только прошаркал - проскрипел мужичок метров сто, как сзади топот бегемотий настигает его. За плечо кто-то рукой тяжелой, борщом пахнущей хватает.

 

-Слышь, ты, сморчок, это мой к тебе меняться приходил?

 

Мужичок не спеша повернулся, от могучих грудей ему в щеки упёршихся чуть отстранился, и послушно согласился:

 

-Ежели такой потертый, неухоженный, в майке со следами борща и компота, и вытянутыми коленками на штанах, то ваш.

 

Дрогнули могучие груди, как-то чуть отстранились. И голос почти до шепота увял.

 

-Мой...

 

-Ну что ж, сменялись. Он мне лень свою отдал, а я вам чуть заботливости к нему добавил...

 

И хитро так на бюстоносицу глядит. А она рот раскрывает, а сказать ничего не может, только фартук теребит.

 

-А, я это... подумала, - всхлипнула, вытерла глаза краем фартука, только и выдавила, - ну, надо же...

 

И повеселела на глазах.

 

А потом вдруг задумалась:

 

- А, это, ну... кому ж лень нужна, - а в глазах уже любопытство неуемное плещется.

 

-Эээ, милая... А когда муж на работе надо - не надо торчит с утра до ночи? - И увидев мелькнувшее в ее глазах понимание, ласково улыбнулся. - То-то же...

 

Повернулся, и зашаркал-заскрипел дальше по улице, во все горло распевая:

 

-Стааарые вещи меняяяяем, жен - мужеееей обновляяяем...

 

*****

 

Тихони

 

Нескладными родились девченки у тетки Варвары. Поначалу не заметно было. Двойня как двойня. А как подросли, то все и вылезло. Как будто не хватило у матери сил чуть потянуть дочурок, оторвать от земли да слово заветное сказать, чтоб красотой обернулось. Вот и не тянулись к солнышку, а как-то кривились неуклюжими ногами, кряжились мослами, да бугрились мышцами там, где девицам и женщинам мягко - зазывными быть положено. И даже разноцветный лак, которым они, заневестившись, раскрашивали свои ногти, не украшал, а только еще хуже корявость и некрасивость раздерганных пальчиков подчеркивал. Только глаза были хороши. Большие, ясные, яркие и живые. Цвета непонятного. Оттого что то мыслью туманились, то смехом искрились, то сочувствием наполнялись. Все, что недобрали в стати своей, все в душу легло, в характер легкий и веселый.

 

Ох, непросто было девкам на рабочей окраине. Соседки и подружки разбитные, языкатые, счастье свое всё высматривающие. А усмотревши – берегись, народ, мое это – локтей, когтей да коленей не пожалею, не подходи! И бились, чуть не насмерть, соперниц за волосья таская, кофты на ленты разрывая, и глаза фонарями и фингалами расцвечивая. А потом всклокоченные и гордые, дракой пропахшие, прижимались разгоряченным лицом к плечу избранника и счастливо закрывали глаза, всем телом ощущая сладкую дрожь скареды, богатства пересчитывающего.

 

А Машку-Дашку никто за девок и не считал. Так, подруги бесполые, кто из мужиков покусится на них, прости Господи… Глазищи одни, никакой бабской зазывности. Да и мужики так поначалу думали. Пока один, грымзой своей изъеденный, попреками исхлестанный, стервозностью задушенный, на крылечке Машки-Дашкиного дома не пригорюнился. К тому времени тетка Варвара уже давно в могилке ухоженной лежала, а девки так в девках и засиделись. Возню на крылечке услыхали, вышли с боков подсели, речей обиженных послушали, да и в дом, переглянувшись, завели.

 

Потом еще один женатик, когда доняла его домашняя костоломка, бигудями обвешанная, да в замызганном халате валандающаяся, ненароком на крылечко это присел.

 

И странная молва средь мужиков поползла. Из уст в уста передаваемая, не на что не похожая. Что мол, не всякий раз, а когда уж совсем невмоготу, присядь, мол, на том крылечке. И коль уж всерьез занемоглось тебе, а не так ради любопытства на ступеньках расселся, то подхватят тебя сестры под белы рученьки, да в дом введут, да чарку заветную, из серебра черненного нальют.

 

А потом…

 

И замолкали все мужики тут. Только начинали глазами светлеть. И те, кто чарку-то уже выпил, переглядывались, да стыдливо глаза отводили. А те, кто еще не дострадался до нее, почему-то стыдились пытать знающих, но откладывали в сердце своем неясное ожидание.

 

А когда мужики те сединой пошли, да внучатам сказки стали рассказывать, заходила среди малышни любимая сказка про двух фей, добротой своей привлекающих, обликом туманных. Потому что у одного деда они были златовласыми тихонями, у другого чернобровыми хохотушками, у третьего - статными лебедицами.

 

*****

 

Сладкая сказка

 

В сараюшке было пыльно, мышино и голубино. Мыши были старожилы, и особо весело праздновали здесь свою независимость и самостоятельность с того самого времени, когда со смертью бабушки куда-то задевался недремлющий Мурзик. А голуби появились совсем недавно, когда разбилось маленькое пыльное окошечко, а Сергей так и не удосужился его заменить. Домик шел на снос, и вот теперь, перед тем, как все это будет разнесено в щепки, покорежено гусеницами бульдозера и превратится в пыльную свалку, он печально перебирал то, что бабушка гордо именовала "памятки моей жизни". Грустно осмотрел еще раз и подвинул кучу ногой. Ба-ра-хло… Банки, склянки, тряпки… Для нее всякая тряпица была памятна, каждая банка хранила воздух неповторимого дня, каждая склянка берегла аромат единственности воспоминания. А ему был памятен только таз для варенья, кусочек его детства. Сколько всего повыкидывал, а тут как заклинило. Ну, не поднимается рука, и все тут.

 

Снова взял в руки. Большой медный таз. Старинный. Фамильный. С длинной деревянной ручкой. Когда-то светлой и лакированной, а сейчас облезлой, порыжевшей и чуть прихваченной огнем в некоторых местах. Поставил на колени и тихонько повел пальцем по широкому ребру. Почему-то эта простая прогулка пальца по окружности таза доставляла неизъяснимое удовольствие. Примостил на шаткий столик, не выкинутый только по лености, и опять провел пальцем, уже быстрее. Таз низко загудел. Его гудение пробежало сладкой волной по затылку, замедлило бег глаз и ленивой паутиной покрыло мозг. Сергей, глядя на неровное, поцарапанное дно таза и продолжая вести палец, погрузился в милейшее состояние блаженства, которое иногда вызывает голос случайного попутчика, наложившийся на скрипы и кряхтения автобуса или перестук вагонных колес. Хотелось закрыть глаза и никогда никому не отдать это состояние неги и легкой дремы.

 

Поэтому, наслаждаясь внутренним покоем, Сергей просто не придал значения тому, что, повинуясь отголоскам того же странного звука, пыль, на краю поля его зрения крутившаяся в косых солнечных лучах, сплелась с ними, послушно затанцевала и опустилась на старый стул, странно загустела и…

 

- А ягоды где? – спросил тихий уютный голос.

 

Сергей испуганно вздрогнул. Голос был очень приятен, но он не шел ни в какое сравнение с тем состоянием расслабленности и счастья, в котором Сергей пребывал еще несколько секунд назад, и поэтому он недовольно поморщился, поднимая взгляд от таза. Напротив, на доживающем свои последние дни колченогом, скрипучем стуле, с гнутой спинкой и плетеным сидением, сидела женщина, смиренно положив ладони на колени.

 

-Какие ягоды?

 

-Любые, - пожала плечами женщина. – Из которых варенье варить будем.

 

-Да нет у меня ягод… И варенье варить не думал…

 

-О Святой Заклинатель…- хрупким, боящимся поверить в невозможное, светлеющим отзвуком наплыл ее голос. - Сбылось… Неужто сбылось...

 

Женщина сорвала с головы косынку, крутанула ее над головой и бросила в угол. Косынка растворилась в воздухе. А женщина запела.

 

Непонятная, тягучая, золотистая, как абрикосовый джем, мелодия, взлетала вверх малиновой сладостью, падала вниз янтарными инжиринами, плескалась ежевичным соком и текла розовыми лепестками. В горле запершило, как от ложки варенья из белых черешен, начиненных грецкими орехами, и связало губы памятью о дольке айвы в густейшем сиропе…

 

И пока теплела, вздувалась благоухающими пузырями, и наполняла мысли сладостью своей эта песня, менялась женщина. Почти незаметно для глаза, скромные одежды ее переплавились в яркий и броский наряд, да и послушный и покорный вид ее утек в теплоту песни, уступив место светлой и гордой красоте…

 

... Виноградной лозой вилась коса, янтарной гроздью, наполненной солнцем, раскинувшись по подушке. Зеленым крыжовником светились глаза, темнея в минуты любви. Малиной сладкой, перезрелой, взрывающейся соком, наливались губы. Полносочием арбуза полнились груди, задорно крича терпкостью смородинки ликующего соска. И нежной сладостью взрезанной медовой дыни пах исток ног ее…

 

...Рядом с их свадебной фотографией висит на стене старый медный таз для варенья. С неровным, неистребимо закопченным дном. Недвижный и неприкасаемый. Лишь очень редко, раз в году, в день их встречи, снимает Сергей его со стены и заставляет зазвучать, пальцем ведя по ободку. А она, прижавшись щекой к его, плечу заводит сладкую песнь освобождения из плена…