Хорошо быть киской, хорошо собакой…

Захотел пописал, захотел покакал.

Выкопаю ямку, положу какашку

И не надо попку вытирать бумажкой…

(Детская народная песня)

 

 

 

 

Я опаздывал.

Не катастрофически, но вполне ощутимо – на пятнадцать минут.

Причина была банальнейшая - очередная ссора с женой. Последние две недели наши отношения, описав замысловатую кривую на термометре любви и дружбы, скатились от отметки "холодно" до "очень холодно". По логике вещей каждый теперь имел право на личную жизнь, не омрачаемую консультациями на тему "можно – не можно".

Повязывая галстук, я услышал, а вернее сказать – почувствовал вопрос, заданный в ехиднейшей интонации:

- И куда наше солнце собирается закатиться…?

Как человек воспитанный, а таковым я себя считал много лет, я ответил предельно честно:

- На симфонический концерт.

Произнеси эту фразу среднестатистический муж в Москве, Краснодаре, Ростове - все выглядело бы совершенно иначе. Но в нашем провинциальном городишке, не избалованном филармоническими явлениями, ответ прозвучал как издёвка. Ответная реакция не заставила ждать.

После долгих и продолжительных прений, когда выяснилось, что я действительно иду на концерт, начался второй акт мелодрамы под названием "а почему без меня?"

- По кочану!

На эту ерунду я и потратил те самые пятнадцать минут, которых нам теперь не хватало.

 

Дед стоял у входа, сиротливо озираясь и поглядывая на часы.

На самом деле он совсем не дед, прозвище прилепилось по–жизни, однако все привыкли, и иначе его никто не называл. Попали мы на концерт почти случайно. Дедов племянник, студент музыкального училища, получил на халяву два билета, которые и передал Деду, а тот пренебрег всеми законами природы и вместо того, чтобы пригласить какое-нибудь юное создание, а затем, запудрив ей мозги рассуждениями о прелюдии ми-минор Шопена, закончить вечер так, как ему и положено заканчиваться, пригласил вместо этого меня - предпочитая утехам плотским утехи духовные, коими мы давно одаряли друг друга.

Издав вместо приветствия шипение свежепроколотой шины, он вошёл в театральный подъезд, набирая скорость проскочил гардероб, не глядя, жестом заезжего барина, бросил куртку и, влетев в театральный ресторан, затормозил у стойки.

- Два по сто пятьдесят….

Меня давно интересовала этимология фразы - "два по сто пятьдесят". Какие лингвистические глубины таились в ней! Но прочтение бармена всегда было безошибочным.

- Ну…? - прозвучал вопрос, в котором читалось "что случилось?"

- А-а…, - скривился я от лимона, -… ничего особенного.

Через минуту прозвенел третий звонок. К началу мы успели.

 

 

В вестибюле я с удивлением увидел среди фланирующей публики довольно много знакомых лиц, причем заподозрить в них любовь к симфонической музыке было никак невозможно. Мораль – не думай о людях хуже, чем они есть на самом деле. Одно утешает, что и о себе я думаю примерно так же.

Мы прошли в зал.

К своему стыду я никогда не был не то что в консерватории, а даже на приличном концерте и вид сцены заставленной инструментами был для меня необычен. Но принятые сто пятьдесят плавно начали действовать, и появившийся конферансье произвел приятное впечатление. После монолога с приседаниями, поклонами и бурной жестикуляцией, на сцену вышли музыканты, вид которых ясно давал понять, как им всё это безумно надоело.

Если кто не слушал живьем симфонический оркестр…

То, что звучит на пластинке и на сцене, похоже примерно так же, как секс по телевизору и в постели.

 

Перерыв.

Во втором отделении прозвучит произведение Гайдна с каким-то невыговариваемым названием. Но – красиво…

И чтобы как-то пережить эту красоту мы не сговариваясь пробираемся сквозь толпу в ресторан. Народ оживился. За соседним столиком два потрепанных жизнью заморыша спорят об экзистенциализме в музыке и похоже – дело кончится дракой.

С другой стороны доносится не менее оживленная дискуссия:

- Кто? Дэф Леппард? Да лохи они! И ты лох, если их слушаешь!

Обстановка самая что ни на есть – музыкальная и одухотворенная.

 

***

Сколько себя помню, а помню более-менее сознательно лет с шести, музыка присутствовала в моей жизни постоянно. В квартире, на кухне была так называемая радиоточка из которой с шести утра и до двенадцати ночи что-то звучало. Звучал идеологически выдержаный, полезный для духовного развития советского человека набор. Набор тщательно отфильтрованной бесчисленными идеологически-культурно-художественно-идейно-музыкально и черт знает какими еще отделами ЦК КПСС музыки. И впитал я её так, что никаким хард-рокам выбить из памяти оказалось не под силу. Когда на телевизионном небосклоне появилась очередная радость телеманов под названием "Угадай мелодию", то песни шестидесятых я узнавал не то, что с пяти - с двух нот.

Когда мне стукнуло девять лет, отец решил, что пора браться за осуществление давнишней заветной мечты. А заключалась она в том, что он страстно желал, чтобы его сын играл на баяне. Не на фортепиано, не на трубе, а на баяне. Деревенское детство наложило отпечаток на музыкальные пристрастия. Я с энтузиазмом поддержал затею.

Баян покупался в Ростове. По значимости событие приравнивалось к полету человека в космос. Я искренне полагал, что вот сейчас – мы привезем его домой, я немножко поковыряюсь и через пару дней заиграю - себе на радость, всем на удивление. Ничего подобного не произошло и к осени, вместе с другими дарованиями, я отправился сдавать экзамен в музыкальную школу. Экзамен сдал без проблем, порадовав преподавателя уже тем, что из пяти требуемых нот довольно точно пропел три, и это случилось не от отсутствия слуха, а от неумения владеть голосом.

Через несколько месяцев выяснилось, что все это обучение - тоска смертная. Играть пьесы и полечки не было никакого желания. Кроме того, оказалось, что у меня начисто отсутствует какая-то память. То, что другие запоминали за десять минут, я не мог запомнить и за три часа. К концу первого класса я точно знал - музыкант из меня не получится.

С какой ненавистью смотрел я на баян после окончания каникул. Любознательные родители выяснили, что помимо "специальности" – игры на самом баяне, я должен был посещать массу других предметов: сольфеджио, хор, оркестр. Только я про них даже не слышал. Наверное, мне просто не сказали.

Вскоре случилось то, что должно было случиться. Пришла новая учительница - Валентина Ивановна. Блеск! Двадцать лет, короткая юбка, предназначенная для того, чтобы её всё время одергивать. Валентину Ивановну портила некоторая невыдержанность, которой мне доставалось в избытке. Разучивая новое произведение, и регулярно ошибаясь, я огорченно цыкал.

Она терпела минут пять, потом начинала орать:

- Куда ты смотришь? В ноты смотри! Ты видишь, что тут написано? Что ты цыкаешь? Ты сначала цыкни – потом сыграй правильно.

Ещё она применяла одну штуку, которая меня унижала невероятно. Дело в том, что ремни баяна подгоняются под каждого исполнителя в соответствии с его габаритами. Так как я был вида субтильного и не соответствовал тому стандарту на который были установлены ремни, то Валентина Ивановна завязывала их у меня за спиной каким-то платком. Играть было удобнее, но моральный дискомфорт присутствовал.

Однажды, придя на урок, я узнал, что на это же время назначено общешкольное собрание. Валентина Ивановна решила проблему просто. Чтобы не сидеть и не слушать моё цыканье, она молча завязала ремни баяна за моей спиной, ткнула пальцем в какую-то пьесу и ушла. Прошло двадцать минут, тридцать - её не было. И тут, как на грех, страшно захотелось в туалет - по маленькому. Я встал, попробовал снять баян через голову - не получилось. Извиваясь подобно Гарри Гудини, попробовал развязать узел. Бесполезно – завязано было с чувством. Открыл дверь в коридор - ни одной живой души, все на собрании. А здание школы было построено в начале пятидесятых, когда о таких вещах как туалет, наверное, слыхом не слыхивали. Туалет находился во дворе.

Что мне оставалось делать? С баяном на груди, поминутно оглядываясь, как отпетый ворюга, я прошмыгнул через двор и влетел в распахнутую дверь. Если кто думает, что на этом мои мучения кончились, то он ошибается. Вы никогда не пробовали писать с баяном? Попробуйте - потом поговорим.

Сикось-накось застегнув ширинку – замков "молния" тогда не было – я вышел. Собрание только что закончилось, и вся музыкальная школа вывалилась во двор.

Можете представить, что произошло, когда из сортира выбралось несчастное, всклокоченное существо, с полурасстегнутой мотнёй и болтающимся на груди баяном? Под хохот, свист и крики я прошел к школьной двери и, поняв, что дальше идти бессмысленно, остановился перед директором. Сдерживая смех, он развязал злополучный узел. Я снял баян, поставил на землю, повернулся и ушел. Ушел из большой музыки. Дома я категорически заявил, что в школу больше не пойду, буду заниматься сам.

Было бы сказано...

 

***

 

Очнувшись от воспоминаний – обнаруживаю, что за столом с нами сидит местный музыкант по прозвищу Кухнарь. Они оживленно о чем-то беседуют, периодически обращаясь ко мне, я периодически киваю, участвуя в разговоре. Все нормально.

Оставив его сидеть возле пустой бутылки, мы вернулись в зал.

Вторая часть понравилась мне ещё больше первой, хотя к концу я изрядно устал. Музыку можно слушать по-разному. Можно совмещать это с каким–нибудь другим полезным занятием, например копанием канавы. Можно слушать слова песни, притопывать, прихлопывать - одним словом соучаствовать и отдыхать одновременно. А можно, полностью отключаясь от внешнего мира, следить за партиями инструментов, не упуская при этом, как тебе кажется – ничего. Вот от такого восприятия, не знаю, кто как, а лично я устаю.

Все когда-то кончается, кончился и концерт.

Вежливо поаплодировав и пожелав, под руководством конферансье, музыкантам дальнейших творческих успехов мы вернулись в ресторан. Там уже собирался народ. Подошли ресторанные музыканты, которых мы знали много лет. Поэтому, на правах старых знакомых, уселись за музыкантский столик. Этот столик - табу. Ресторан может быть забит до отказа, посетители могут сидеть на головах друг у друга, но за свой столик музыканты сажают сами и только тех, кого хотят. Вот такая привилегия.

Заказав, для порядка, еще выпивки, мы разместились поудобнее, и разговор начал крутиться вокруг только что закончившегося концерта. Разговор вполне "пикейный":

- О, виолончель! Да-а. Это голова.

- Нет, а тромбоны? Ну-у, что ты, - и так далее. И всё понятно и всем интересно.

 

Разговор плавно перешел на попсу. Её строго поругали. Все без исключения и я в том числе. А потом, по уже сложившейся традиции, нежно перекатились к предпочитаемому почти всеми участниками стола джазу. Пробный шар запустил все тот же Кухнарь:

- Важнейшим из всех видов искусств, для нас является джаз!

Сказано было в нужной интонации, с нужной жестикуляцией. Всем понравилось. За это выпили.

Через час стало понятно, что сидим мы хорошо. Прочно и надолго. Судя по настроению музыкантов, играть сегодня без парнаса для трех столиков они не намерены. Да и правильно. У меня складывалось впечатление, что их музыка нужна тем столикам как козе баян. Там народ развлекался самостоятельно.

Люди продолжали возникать из ниоткуда, какое-то время находились в радиусе ауры стола и исчезали в никуда. Большинство из них я знал. У нас маленький город. Лица появлялись в клубах табачного дыма – знакомые и не меняющиеся, как нам кажется, десятилетиями. Для того чтобы заметить перемены в человеке, нужно долго его не видеть. В маленьком городе так не получается. Он настолько тесен, что, приходя в абсолютно незнакомое место, первым делом натыкаешься на знакомые лица. Или на знакомых своих знакомых, что почти то же самое.

 

***

 

Попал я в эту компанию благодаря ухмылке судьбы, любви все к той же музыке и природному нахальству. В восьмом классе все более-менее продвинутые пацаны заболели электрогитарами, лохматыми прическами и теми звуками, которые сопровождали эту экипировку. Само собой разумелось, что первым делом нужно было выучиться играть на гитаре. Гитары не было и взять было негде. Не хватало гитар по шестнадцать рублей ноль-ноль копеек в нашей стране.

Где-то я раздобыл гриф и целую неделю, врубив погромче "Поющие гитары" (кажется эта штука называлась "Сюрприз") тряс чубом перед зеркалом, молотя пальцами по пустому грифу. Естественно виделось мне, что весь кайф истекает из моего грифа.

Через месяц я сделал электрогитару, так это называлось в те времена. Чудовище, как ни странно, способно было издавать звуки и даже держать строй. Примерно тогда же в нашем классе появились ещё два таких монстра.

Мы начали репетировать. Ваня Тестов, съездивший незадолго до этого в Москву и с кем-то там пообщавшийся, растолковал нам, кому и что нужно делать и «процесс пошел».

Через два месяца был школьный вечер, на котором играл ансамбль из города. Назывался он "Сарматы". О нём ходили легенды. В перерыве мы подошли к музыкантам и, помявшись, попросили разрешения сыграть пару вещей. Нас допустили. Когда я взял в руки эту тяжеленную (она весила килограммов пять) гитару под названием "Тоника" – стало ясно, что оторвать меня от неё можно будет только силой. Проснулись мы знаменитыми.

Сейчас, по прошествии стольких лет, больше всего поражает наше нахальство.

Вот уж… дети без комплексов. На таком же школьном вечере играл «ансамбль с танцев». Это уже попахивало взрослой жизнью, и репертуар у них был «взрослый». В те времена была очень популярна вещь в исполнении группы “Shoking blue”. Называлась она в оригинале “Venus”, но про это никто не знал и все называли её просто «Шизгара». Для музыкантов это было бесценное сокровище уже потому, что для того чтобы её играть, нужно было знать всего два аккорда. Кто-то из наших подошёл к музыкантам и попросил «Шизгару». В ответ нашим объяснили, что поёт её солистка, которая в данный момент отсутствует. То есть, сыграть-то они могут, а вот кто бы спел…

Через минуту меня приволокли пред светлы очи.

- Знаешь слова? – снисходительно глядя на меня сверху вниз, спросил главный.

- Угу.

Мне сунули микрофон, и я запел.

Кстати, петь я так толком и не научился.

 

К концу десятого класса было абсолютно понятно, что дорога только одна - в институт. Причем не в любой, а в тот, где есть инструменты. Слава Богу, тогда они были уже везде. Ищущий да обрящет. В первый день занятий, подыскивая себе место подальше от преподавателя, я наткнулся на озабоченных теми же проблемами. Все остальное было делом техники.

Однажды встав на тропу сойти с неё крайне трудно. Шаг влево шаг вправо - побег. Казалось бы, есть масса способов для самовыражения, но люди хватаются за инструменты и начинают играть на музыке. И ведь зачастую, музыка, которую они играют, никому кроме них не нужна. Это из древнейшей истории, когда наш предок колотил, завывая по пустому пеньку и перся при этом сам от себя ничуть не слабее, чем двухсоттысячный Уэмбли.

 

***

 

К этому времени Деда уже достаточно растащило, и он был готов что-нибудь послушать. Почуяв внутренний зуд, он начал совать ребятам деньги, чтобы они сыграли для души, в смысле – из джазовой классики. Первым отреагировал Миша. Он молча поднялся, отодвинул в сторону его поганые деньги и пошел к инструменту.

Миша - святой. Есть старый анекдот:

Сдается дом для работников искусств. Прораб водит комиссию и показывает:

- Вот здесь на первом этаже будут жить поэты, на втором прозаики, на третьем художники, на четвертом скульпторы. А на чердаке будут жить музыканты… - комиссия в шоке:

- Как на чердаке? Ведь там даже туалетов нет?

- А зачем им туалеты? Они друг другу в карманы ссут.

В каждой шутке есть доля шутки.

Как в любой творческой и околотворческой среде музыканты трепетно и нежно относятся к своему статусу и месту, которое они занимают под солнцем и в глазах музыкальной, да и немузыкальной общественности. Поэтому разговоры о том: кто, где и как слажал и кто–что из себя представляет – бесконечны.

Миша в этом не участвует.

Ему настолько на все наплевать… на все кроме музыки, что он заранее готов согласиться с любой точкой зрения, только чтобы от него отстали. Я с трудом представляю его в другой обстановке – не за фортепиано, настолько он органичен и естественен в этой роли.

 

Кстати именно за то раздолбайство, с которым члены нашей команды относились к процессу, нас как-то и не очень любили в этой самой музыкальной среде. Во-первых, народ там, в основном, был образованный - у нас же были самоучки. Они потратили на свои музыкальные достижения годы и годы, мы взлетели на городской небосклон в мгновение ока.

Произошло это в те времена, когда вдруг стал очень популярным так называемый "советский рок" хотя ничего "советского" там не было. "Машина времени", "Воскресенье", "Динамик" и ещё несколько команд породили ту новую музыку, которая годилась не только для ног, но и для головы - подумать в те времена было над чем. Нам, воспитанным на том, что "Ленин такой молодой..." и прочей мутоте, каждая строчка Макаревича казалась откровением наполненным тайным смыслом, который мы, впрочем, понимали достаточно хорошо. Чтобы играть эту музыку, нужно было знать десяток аккордов и иметь немного личного нахальства позволяющего выходить на сцену.

 

Нахальства у нас хватило - на сцену мы вышли. Обнаружилось, что нашим зрителям это нравится – во всяком случае, принимали нас на ура, под окнами репетиционного зала собирался народ. Мы, затаив дыхание, выглядывали… сколько сегодня?

На какой-то праздник в городском парке устраивался сборный концерт, на который городские музыканты смотрели как на очередную повинность. Для нас же это была возможность "себя показать". "Людей посмотреть" - нас как-то не очень…

Когда после очередной тягомотины про вышедшего в степь донецкую парня, на сцену вывалилась наша команда и грохнула что-то из "Динамика" – толпа оживилась. Через полчаса перед сценой стояло тысячи полторы зрителей, которые вели себя как положено на нормальном концерте. Длилось все это час с небольшим, пока не иссяк скромный репертуар. А в довершение торжества нам рассказали, что пока мы грохотали, к площадке подъехал самый респектабельный городской состав. Посмотрев на то, что там творилось, они молча развернулись и уехали. Лучшего комплимента придумать было невозможно, и с этого дня мы точно знали, что мы самые-разсамые, ну... после Кузьмина.

 

Примерно того же поля ягода, что и Миша - саксофонист Бугаз. Он тоже поднимается и идет за Мишей. Их двоих на сцене вполне достаточно.

«Misty»...

Базар на время утихает. У Бугаза феноменальный звук. Когда-то он застрял в этом городе, а ведь вполне мог работать в очень приличных составах.

Бывало и такое – некоторые уезжали, гастролировали, записывались, а потом в один прекрасный день опять возвращались сюда и тихо доживали музыкальный век.

Играют минут сорок, а в это время кое-кому из присутствующих, в том числе и мне, неимоверно хочется принять участие. Пытаюсь вцепиться в микрофон, дабы выразить свои чувства, но его вовремя отбирают. Увы - акт самовыражения не состоялся.

Обиженно пробурчав насчет праздника жизни, плюхаюсь за стол и ощущаю, что тьма сгущается….

Оказывается, пока мы там свинговали, народ уже перешел к политической дискуссии. Правила очень просты: если кто-то говорит, что вот это хорошо, нужно обязательно сказать, что это плохо... выяснение истины может длиться до бесконечности, число участников - любое. Если их слишком много и у них есть оружие - это называется революция.

Сейчас только ленивый власть не ругает. Нестрашная она власть, поэтому и ругать нестрашно. Причем громче всего ругают как раз те, кто всю жизнь молчал в тряпочку. И не оттого, что доволен был жизнью, а нельзя было. Нельзя и всё. И весь сказ. Кто не понял - шаг вперед! Тишина... все поняли.

А сейчас компенсацию за долгое молчание получают натурой - возможностью выразить несогласие с существующим строем. Вот и выражают на всю катушку, кто как может. Россию в историческом конфликте отцов и детей спасает то, что продолжительность жизни не позволяет надолго задерживаться на этом свете. Представьте себе на секунду, что человеческая жизнь длится годков двести: на Красную площадь выходят стройные колонны защитников и радетелей демократии в нынешнем виде, коммунистов, сталинистов, ленинцев, сторонников царя батюшки, участников революции 1905 года, естественно кадетов, эсеров, анархистов, противников отмены крепостного права. А там видны ряды участников войны 1812 года….

Ну и мордобойня была бы, я вам скажу, с нашим темпераментом.

 

Нет – мелковато я взял. Сегодня обсуждаются проблемы более глобальные, чем обустройство отдельно взятого государства. Над столом носится тезис об историческом месте России, о её великой миссии, исключительности, непознанной русской душе и прочей лабуде.

В качестве контраргумента легко перевожу с языка мванга стихи замечательного африканского поэта:

 

Умом Зимбабве не понять

Аршином общим не измерить

У ней особенная стать

В Зимбабве можно только верить

 

Ну вот, кажется, оппонент собирается дать мне в морду. Вот вам и культура дискуссии.

 

А что это звякает? А звякают это пустые бутылки, которые официантка собирает с нашего стола, потому что полные поставить негде. Ага - прибыло подкрепление. Не совсем понятно кто его заказывал, возможно я, а возможно и нет. Сейчас это никому не интересно. Практически у каждого есть слушатель, и этот слушатель старается не менее настойчиво что-то втолковать своему оратору. Но все всё понимают, а это главное.

Люди... понимания нам не хватает!

Попробуй объяснись с ближним, когда четвертую часть лексики составляет мат, причем не информативный, а так – для связки слов. Вот и общаемся на интуиции, на подсознании. В чем-чем, а в этом наша уникальность несомненна. Перевести на другой язык этот набор междометий невозможно.

Что приятно в таких компаниях - народ тут собирается тихий, спокойный, незлобливый. Сидит себе, выпивает потихоньку и никого не трогает. И всем хорошо.

Внезапно кто-то поднял тему, так или иначе касавшуюся большинства присутствующих - заговорили о покойниках. Не о покойниках вообще, а о музыкантах работавших когда-то бок о бок с сидящими за столом. И все их помнят и все их любят. Померли, правда, все не от гриппа и ангины. Даже не от брюшного тифа. Диагноз у всех один и тот же.

Деду приходит в голову гениальная идея - поехать на кладбище, да и посидеть там с ребятами, если уж они к нам не могут. Время вполне подходящее - два часа ночи.

Большинству идея нравится – встаем, восстанавливаем ориентацию в пространстве, уже изрядно искривленном. В действие вступают постулаты теории относительности: для того чтобы попасть из одной точки в другую, моё тело должно двигаться по кривой и только по кривой. Иначе вообще хрен куда попадешь.

В любой компании найдется человек с задатками хозяйственника. Так и здесь, кто-то сгребает со стола все, что пригодно для питья и закуски. Хотя нет – насчет закуски сильно сказано, кажется, её вообще не было.

 

С радостным, жизнеутверждающим грохотом наша команда вываливается на улицу. Вперёд! На кладбище! А куда же ещё?

Я давно заметил - главное в таких ситуациях иметь цель и двигаться к ней. Хоть ползком, но двигаться. А какая цель это уже неважно. Важен процесс. И потом, когда цели достигаешь - становиться плохо… ой как плохо, вы себе представить не можете, если никогда цели не достигали. Отвратительное состояние я вам скажу. И, как правило, помочь себе уже нечем. И некому помочь тебе, как правило. Потому что цель достигнута.

И всё.

Что-то в этом духе я бурчу под нос, пока мы грузимся в обнаружившуюся рядом машину. Оказывается нас не так много, человек пять – насколько я могу судить.

О! А могу ли я судить?

Не судите – да не судимы будете.

Значит, судить я не могу... и не буду. Даже пробовать не буду. Не судья я вам, люди планеты Земля. Просто я вас люблю. Вот такой – всепланетной любовью. Или планетарной?

Как правильно?

 

Водила на маршрут отреагировал спокойно.

Наверное, он всякое и всяких видел, если стоит тут в два часа ночи. Но деньги попросил вперед. Не доверяет – гад. Что-то он мне не нравится. Пожалуй – его я не люблю. Одного с этой планеты.

Сейчас к Пендюшке заедем. Или зайдем? По-моему там не проедешь, тем более в два часа ночи. Пендюшка – это мой кум. Естественно, тоже покойный, раз едем на кладбище.

А какой же он будет, если на кладбище?

А помер он зря. Мог бы и ещё пожить. Нормально у него все получалось.

А он, бац… и на кладбище. Не сразу, конечно. Болел долго… потом бац.

Чувствую, что могу рассопливиться, а это не к чему. Меняю тему и пристально смотрю в окно. Ни хрена там не видно - хоть смотри, хоть не смотри. Куда мы вообще едем?

А! На кладбище. Всё нормально.

Кто-то, самый умный, достал из пакета бутылку и пустил по кругу.

А что – пра-авильно!

Адресованное другу, ходит что-то там… по кругу.

О! Помню. Я же говорил, что всё помню. Кроме того, что забыл.

 

Луна взошла. Кресты со всех сторон.

Ну, правильно, потому что кла-а-а-дбище. И мертвые с косами стоят. Должны стоять, во всяком случае. И чего мы сюда приперлись? Что-то тут, как бы это мягче выразиться, неуютно. А вообще-то по фигу.

Таксер–гад уехал. Не стал ждать ни за какие деньги. Кто-то пошутил, что мы сейчас быстренько пару могил раскопаем и назад. Удачная шутка.

Уехал, гад – не люблю я его.

 

Вот и первый безвременно нас покинувший товарищ. Спичкой подсветили - точно он. А стаканчик-то не взяли? Что он, из горла будет? Не может он из горла. Так бы ему на могилку стаканчик поставили, а так… не может.

Э-эх… товарищи называется. Коллеги…

А вот и стаканчик. Висит себе на оградке, кверху донышком - нас ждет. Это признак высокогуманной личности - не трахнуть стакан о ближайшее дерево, а повесить, вот так, аккуратненько, кверху донышком, чтобы мухи не залетали. Хотя какие сейчас мухи - октябрь. Но, на кладбище всё может быть, значит и мухи тоже.

Стоим, молчим, каждый о своём. Угрюмо как-то молчим, безрадостно. И есть у меня ощущение, что каждый думает не о бывшем товарище, а о том, когда же он сам сюда устроится. Тоже дело нужное. Это всегда полезно – вспомнить о бренности. И я думаю.

Вот умру, похоронят, закопают меня – и далее по тексту. И ничегошеньки в природе не измениться, ни один листик не дрогнет, ни одна букашка не удавится от осознания непоправимости происшедшего.

Родные и близкие - это другое дело. Тут, конечно, как положено. Обычай такой.

 

Всё? Помолчали? Идём к следующему.

Стоп! Пендюшка где-то рядом должен быть. А может, зайдем к нему?

- Нет, - головами мотают, - не зайдем. Своих бы обойти до первых петухов.

Ну и попутного ветра вам в спину, я сейчас, быстренько. Идите-идите, я догоню, я по голосам, вы только не очень молчите.

Так – сейчас вроде направо.

Точно! Вот крест с обломанной верхушкой, видать починить некому. От него кажись налево… или прямо?

Что-то я заплутал, придется вернуться назад. А где этот зад?

О! Вроде голоса…

Нет, показалось. А когда кажется - крестятся. Перекреститься никогда не вредно, а на кладбище ночью, тем более. Хотя нечистой силы тут, наверное, не больше чем в других местах. Что ей тут - медом намазано? Что ей тут делать-то - кости глодать?

Это я так себя успокаиваю. А вообще-то жутковато.

 

Блин! Этого мне только не хватало.

Зацепился за какой-то корень, да с размаху – мордой об землю. Не совсем конечно, мордой, но почти. А в руках-то, бутылка была полупустая, к Пендюшке шел я с подарком. Разбилась – одно горлышко в руках.

О! Оружие…

Уже спокойнее. Хорошо хоть луна светит, давно бы уже глаза повыкалывал - ветки со всех сторон.

Так! Граждане упокойники, скажите мне, пожалуйста, как пройти к куманцу моему бывшему - Пендюшке?

О! Ёжик через дорогу шмыганул. Будем считать - знак. Иду за ёжиком.

М-да. Тут помойка какая-то.

Эээ-й…

Кричу на всякий случай – может, отзовутся кенты. В лесу кричат ау-у, а как кричат на кладбище? Интересный вопрос.

Что-то никто не отзывается, а по солнышку не сориентируешься. Уже и хмель проходит, но бутылку-то я разбил. Сейчас страшно будет. Сейчас начну бояться.

Фантазия разыграется, рожи мерещиться начнут из-за крестов. "А наутро пришли, могилка разрыта и гроб пустой."

«Картинки с выставки», а рядом избушка Бабы-Яги.

У Эмерсона «избушка» переведена, как – хижина. Нет у них избушек, не знают они такого жилища. Хижина - пожалуйста. Избушка дяди Тома - тоже ничего.

 

Что-то не очень меня отвлекают рассуждения. Нет, ну это последним идиотом надо быть, чтобы сотворить такое. А что есть сие?

Сие есть просвет. Поляна - не поляна, но, вроде как, посветлее стало. Вот сейчас бы выйти на полянку, а на ней костер и у костра двенадцать месяцев. И начнут они наперебой меня спрашивать:

- Какие желания тебе, добрый молодец, исполнить? Может ты сказать чего хочешь, али попросить об чем?

Да нет - те же оградки, те же кресты. Только в одной из оградок, сидят за столом четыре мужика и в карты режутся. Подходящее занятие. Стол у них в оградке хозяйский, там и четырнадцать человек поместятся. Чья же это могила?

 

Стою, щекой к дереву прижался, не высовываюсь. Как вы думаете в четыре часа утра, на кладбище, в карты, доктора биологических наук или преподаватели литературы играть будут? Вот и я сомневаюсь. Делай ноги Серёга, пока тебя не услышали, сердце-то вон как бухает.

Карты на стол выкладывают. Играют в покер, оказывается.

Немного успокоило. Какие-нибудь уголовники в буру бы резались или в секу, а тут вполне благопристойный покер пятикарточный. Возможно, я на каких-нибудь любителей острых ощущений нарвался. Скажем, бывшие однокурсники Бауманского училища приехали на Шахтинское кладбище, чтобы ночью в покер поиграть, а? Ох, хорошо бы. Только экипировка у них какая-то не очень бауманская, что-то вроде плащей с капюшонами. Лица проступают, но черты не разберу. Карты открыты, смотрят на них, что-то обсуждают. Денег на столе не видно. Может под шалобаны играют? И голосов не слышно, хоть и стою рядом. Но руками машут вполне нормально. Эмоционально машут, я бы сказал. Один из них встает, становиться в торце стола и… тихо-тихо оседает на землю. Как воздух из него выпустили. Стоял он при этом ко мне спиной, и я хорошо видел, что остался от него пшик и плащ. Всё это произошло в полнейшей тишине, только шорох ткани раздавался.

Весело было нам - все делили пополам. И куда же этот Копперфильд девался, позвольте узнать? Хотя ладно, как-нибудь в другой раз. Всем спасибо, я пошел. У меня тут ещё дела кое-какие, к Пендюшке зайти надо.

Я нажал пальцем на левый глаз, надеясь, что изображение останется без изменений.

Ничего подобного, как ему и полагалось - оно раздвоилось. Не нравится мне всё это.

Вспомнился старый анекдот про мужика, который пошел в булочную и попал под трамвай. А голова катится и приговаривает:

- Ни хрена себе, сходил за хлебушком…

 

Тут один из игроков машет в мою сторону рукой и, убедительно так, произносит:

- Садись. Хватит там стоять.

Голос нормальный. Знакомый даже голос, где-то я его уже слышал. На Кириллова - диктора Центрального телевидения похож. Поставленный такой, голос.

Сую огрызок бутылки в карман и подхожу к оградке. Один встает и гостеприимно распахивает калитку. Типа - заходите гости дорогие. Сразу же советует:

- Ты горлышко-то, выкинь. Порежешься, невзначай.

Это как же он в таких потемках горлышко углядел? Ай, молодец!

Спорить не будем. Молча выкидываю, прохожу и сажусь за стол.

Лица как лица, при ближайшем рассмотрении. Это из кустов мне страсти всякие мерещились. Вот почему-то из троих ни один не курит, хотя по сценарию, смалить должны все. Это конечно подозрительно, но не смертельно.

 

- Играем три партии. На интерес. Выиграешь хоть одну - твой интерес. Нет – не обессудь гость дорогой - наш будет.

Это Кириллов поставленным голосом зачитал мне права и обязанности.

- А в чем же наши-ваши интересы? - пытаюсь прояснить ситуацию.

Кириллов посмотрел на меня как на конченого идиота и начал сдавать.

- Что-то мне сегодня играть не хочется, - пытаюсь разрешить назревающий конфликт мирным путем, - а кстати, куда это ваш четвертый подевался?

Кириллов, судя по всему заправляет здесь он, молча поднял с земли какую-то щепочку и положил передо мной на стол. Так же молча, он достал лупу, размером с суповую тарелку и протянул её мне. Я взял лупу и навел на щепку.

Это была не лупа. Я ожидал увидеть ту же щепку, только увеличенную, а увидел…

Наверное, так выглядит Земля, когда на неё смотрят через иллюминатор с ржавого "Мира".

…бесконечная дорога, вьющаяся среди полей и бредущая по ней человеческая фигура. Хотя, до неё было довольно далеко – чувствовалось, что прогулка эта фигуре совершенно не нравится. И главное – "там" было светло.

Булгаковщина какая-то.

 

Оторвавшись от "иллюминатора" и зажмурившись, чтобы глаза быстрей привыкли к тому полумраку, в котором находился стол, я спросил:

- За что же вы его так?

- Это не мы. Это он сам, - с готовностью ответил сидящий слева от меня таким же голосом Кириллова. Они молча взяли карты и уткнулись в них.

Мне ничего не оставалось, как взять со стола свои пять карт и открыть.

Ни фига себе! Такое я только в кино видел. Каре десяток и джокер! Да-а ребята, судя по всему, вашего интереса, что вы там под ним подразумеваете, не видать.

Все трое уткнулись в карты: думают, размышляют, что-то передвигают, губами шепчут, однако никто ничего не сбрасывает, ничего не прикупает. Ну да Бог с ними. Шепчите-шепчите, сейчас вскроемся. У меня за всю жизнь такой сдачи не было.

Вскрываемся. Я с гордостью выкладываю на стол свои десятки и прибиваю их сверху джокером. Где фейерверки, шампанское и девочки с пушистыми махалками? Представляю себе кислые физиономии моих партнеров, ведь по условиям, я должен выиграть хотя бы одну партию и за это я получу…. А что же я получу-то?

Оп-паньки.

Кириллов, сидящий передо мной, вскрывает четырех тузов и джокера. Второй, до сих пор непоименованный мною, открывает точно такой же набор. Что откроет Кириллов, сидящий слева от меня, я уже знаю и так. Но он все-таки выкладывает карты – каре тузов и джокер. Синдикат по обыгрыванию пьяных идиотов бродящих по кладбищу.

Я пытаюсь восстановить справедливость:

- Ребята, а у вас в колоде сколько тузов? Это так, чисто для интереса, вы не подумайте чего.

Сидящий наискосок – голосом того же Кириллова – радостно сообщает, что, как и в любой другой колоде, у них четыре туза. В подтверждение сказанного, берет колоду и одним движением раскатывает передо мной. Кстати, я и не заметил когда это досчатый стол превратился в абсолютно ровный игровой, да ещё и покрытый сукном с разметками. С колодой он обращается мастерски, но, что самое интересное, у меня перед глазами действительно набор из пятидесяти четырех листов. А чтобы мне, дураку, понятнее было, разложены они по старшинству и по мастям.

Улучив момент - перехватываю колоду.

- Разрешите? - тщательно тасую и начинаю сдавать. Никто не возражает.

Краем глаза замечаю, что у нас появляются зрители. Какие-то тени собираются вокруг стола. Может, мои друзья-кореша подоспели? Музыканты, родненькие, сейчас сейшен сбацаем.

Ничего подобного. Публика все больше хмурая и молчаливая. Оваций и приветствий не слышно. Стоят и молча наблюдают, чем дело кончится. Кажется, и я начинаю догадываться, чем оно кончится, а вернее, чем оно не кончится. Хорошим для меня оно не кончится, это можно сказать наверняка.

Чего-то в этом духе я и ожидал. Четыре короля и джокер. Такого себе даже белым днем не сдашь, не то, что в этом подвальном сумраке. Кстати, о подвале – а где луна со звездами, небо-то было ясное?

Смотрю на карты, которые вижу достаточно отчетливо. И более того, вижу совершенно замечательную вещь - карты проступают сквозь мою руку. Полупрозрачную такую, как у человека - невидимки, когда у него процесс ещё до конца не дошел.

До-пры-гал-ся.

Судя по всему, впереди тихое шипение. Растворят меня эти вурдалаки, как сахар в кипятке и пойдет мой астрал той же самой дорогой. Только куда?

«Long and winding road» - как было сказано.

Вначале было слово, потом дело – потом "слово и дело". У меня же ещё дел немерено. Жене обещал забор подправить. Может, отпустят на забор-то? Христом Богом попросить?

А если перекреститься или ещё лучше – осенить всю компанию крестным знамением, да ещё "Отче Наш" прочитать? Не знаю откуда, но я его знаю.

А рука-то правая не шевелится, мысли читают – гады. Кириллов напротив, поднимает на меня глаза:

- Даже и не думай.

Словно в блокбастере каком. Ты ещё скажи: - "I`ll be back", - Терминатор сраный.

А что это я разбушевался? Мне тут сейчас вилы будут. Хотя бушую внутри, снаружи я тихий и покорный. Хорошо быть киской, хорошо собакой, захотел - пописал, захотел – покакал. А захотел – домой пошел. До чего же домой хочется... Пендюшка-а-а… ты где? Я ведь к тебе шел, на минуточку.

 

Вскрываемся, дольше сидеть уже неприлично. Всё правильно. Чихать они хотели на моих королей с джокером. У всех Кирилловых всё та же комбинация - каре тузов плюс джокер. Другой у них не бывает. Другой они не знают. Нет у них других карт. Обсуждать это бесполезно. Ну и всё.

Прости мне, Господи, мои прегрешения. Глуп был, тщеславен и неумерен. И далее, по списку ещё сто сорок восемь грехов. Аз воздаст. Или мне отмщение – не помню. Не оправдал доверия, отложим до следующего раза.

А который же сейчас час, простите за любопытство? Интересно все-таки знать, во сколько ты покинешь сей мир. Родился я, насколько мне известно, в четыре пятнадцать утра. Странное совпадение - сейчас ровно четыре пятнадцать, хотя, по моим ощущениям, сижу я тут гораздо дольше.

Рассматривая часы, вижу, что висят они практически в пустоте. Руки моей уже не видно. Ну и хрен с ней с рукой. Нету ручки - нет и конфетки. Гранату бы сейчас или в кабину горящего бомбардировщика и сверху, на всю эту свору. Тут бы мне и памятник поставили и наградили орденом - посмертно. Третья сдача – сливай воду.

В этот момент, из-за моего плеча протягивается рука и сгребает со стола карты. Я, с немалым усилием поворачиваю голову, и вижу – как теперь принято выражаться в средствах массовой информации – человека похожего на Пендюшку. Причем, меня это совершенно не удивляет. Тупое безразличие уже овладело мной. Хотя, наверное, я рад его видеть. Или не его – а собственно, что я вообще вижу?

Прямо из-за моей спины, он начинает сдавать карты. Моим партнерам это не нравится, но почему-то они не протестуют. Может быть у него ранг повыше или это истинная демократия в действии? Кстати, он как-то говорил, что его предки ассирийцы. Древний народ. Может он и правда здесь в законе?

Силы мои на исходе, поднять карты со стола я уже не в силах. Единственное что я ещё могу, это упереть карты носом в часы на моей бывшей руке и по одной переворачивать их зубами. Партнеры уже вскрылись, дежурный набор – неинтересно.

Переворачиваю первую – джокер, вторую - джокер. На третью сил нет - мусолю её подбородком, она как-то прилипает и переворачивается - джокер. Четвёртую удается ухватить губами - джокер. Всё. Сдохну, но пятую я не осилю. Голова моя на столе, карта перед глазами…

И в этот момент, я чувствую, что потянул ветерок. Нормальный, обычный, прохладный ветерок. Наверное, карту как-то подхватило этим дуновением, она крутанулась над столом и упала перевернувшись. Джокер.

Оценить этот бред я не могу, но вижу, что мои партнеры очень недовольны.

Как ни крути, несмотря на полный идиотизм ситуации, получается, что я выиграл.

 

И тут заключительный аккорд – у меня за пазухой поёт петух. Громко так поёт, троекратно. И снова и снова. Ничего приятнее этого звука я в жизни не слышал.

Нет. Орава не бросилась стремглав врассыпную и не повисла на ограде, как в "Вие". Они спокойно поднялись, прошли в калитку и удалились, неторопливо переговариваясь о чем-то своём.

Я оглянулся, сзади тоже никого не было. Петух все продолжал истошно орать у меня за пазухой. Я полез во внутренний карман и вытащил мобильник. Звонил Дед:

- Куда ты провалился? Битый час разыскиваем. Держи телефон снаружи, найдем по звуку.

Я поставил телефон на стол и отключился. Последней моей мыслью было:

- Как хорошо, что роуминг у нас по всем кладбищам России.

 

Очнулся я оттого, что меня трясли за плечо. Вокруг стояла вся музыкальная команда и веселилась от души. Кто-то протянул мне полстакана. Я взял и только тогда понял, что кошмар кончился. Рука была видимая и даже в какой-то грязи. Родненькая ты моя ручка.

Было уже светло, часы показывали шесть утра. Стол, за которым я сидел, оказался все-таки досчатым, сукна не было и в помине.

- Поздравляю с «белочкой», желаю дальнейших творческих успехов. Пух, - бормочу я себе под нос, пытаясь сообразить, что же это было. Или не было? Может я прикемарил тут на лавочке, расслабился на природе? Все-таки свежий воздух, знаете ли, располагает.

Я встал, с трудом распрямил затекшие ноги, потопал. Под правой ногой оказалось что-то скользкое. Я опустил глаза и похолодел – возле ноги валялась колода карт. Стараясь не смотреть на неё, я выскочил в калитку и помчался вслед за компанией.

Чувствовал я себя на удивление хорошо и довольно бодро шлепал вместе с Дедом по осенним лужам, пытаясь объяснить, что со мной произошло. Бесполезно. Всё воспринималось как пьяный бред. Дед размахивал руками, в свою очередь пытался мне рассказать, как они хорошо посидели у того-то и у того-то, а потом кинулись искать меня - а меня нигде нет, а они волновались и вообще – нормальные люди так не поступают.

Подойдя к воротам кладбища, мы увидели машину. Это была та самая шаланда, которая привезла нас сюда. Чего он застрял? Двигатель не работал, кузов был покрыт утренней росой или изморозью, в общем – был белый и мокрый. Судя по всему, стояла она тут давно. Может это такое маршрутное такси: центр - кладбище? Рейсы выполняются с двенадцати ночи до шести утра.

Машина была заперта изнутри. Водитель сидел за рулем, тупо глядя на приборную доску. Я постучал в окошко. Он дернулся, заорал, закрылся руками - потом, разглядев, что это мы, все-таки открыл дверь.

- Она заглохла – никогда не глохла. Она заглохла – никогда не глохла…

Он повторял это как заевшая пластинка. Дед налил ему полстакана, сунул под самый нос и щелкнул по лбу, чтобы как-то остановить процесс.

- Я не пью – налей полный, налей полный, налей полный, - его опять заклинило.

Выпив, он немного пришел в себя, попытался что-то рассказать, но единственное, что можно было понять, это то, что машина заглохла, и он просидел в ней всё это время. Что он видел, что с ним произошло – мы так и не узнали.

Ко всеобщему удивлению, машина завелась с полпинка. Через пятнадцать минут мы были в центре.

***

Город уже оживал. Возле рынка, мимо которого пролегал путь, кипела жизнь. Базарный люд тащил коробки, тележки, торопился занять места. На перекрестке толпились валютчики. Кто-то хлопнул меня по спине. Я обернулся - Пинцет. Пинцетом его прозвали за удивительно тонкие пальцы, которыми он аккуратно брал золото приносимое для продажи на базар. С ним рядом трусил Стас – судя по измятой физиономии, ещё не похмеленный.

- Ну, чего тебе не спиться? Пошли стресс снимем, - Стас потащил меня в сторону рюмочной.

- Какой стресс, шесть утра только, - пить в такую рань не хотелось, хотя с другой стороны, легкий потрясун я испытывал.

- А это для профилактики. За день, знаешь, сколько его будет? Немерено. Пошли.

Мы зашли в "Бахус" или "Бухас", как его называли местные острословы.

Невыспавшаяся после ночной смены официантка, налила нам по сто и отрезала по кусочку лимона.

- Ну, поехали, - Стас маханул стольник и тут же заказал второй. Я тоже отпил.

Стало тепло и радостно. Куда-то ушла тревога оставшаяся после ночи. Закурили.

- Представляешь, что со мной было, - я начал пересказывать Стасу ночные события, сбился, понял, что несу невероятную чушь и умолк.

Стас с сочувствием поглядел на меня.

- Да-а, старичок, коли такие глюки покатили, надо вязать, - и он выразительно пощелкал по стаканчику стоящему перед ним.

- Да пошел ты, - буркнул я и вышел из "Бахуса".

 

Взошло солнце, жизнь была прекрасна.

Я полез в карман и проверил денежные запасы. В кармане была смятая десятка и немного мелочи. Мгновенно сбоку раздался голос:

- Дяденька, дай на хлеб.

Передо мной стоял пацан лет десяти, в достаточно оборванном, для того, чтобы побираться, реквизите. В руке он держал большой стакан "Кока-колы" с трубочкой.

- Дай на хлеб, - повторил пацан, - не жмись.

Я выгреб из кармана мелочь и протянул ему. Он взял её, оценивающе встряхнул на ладони, сунул в карман и пошел прочь, на ходу доставая смятую пачку "Мальборо" и неловко прикуривая, так как одна рука была занята...

Через минуту я уже сидел в такси. Идти пешком просто не было сил.

 

Я вошел в дом, стараясь не шуметь, однако жена сидела в кресле и читала газету.

Судя по всему, она не ложилась. В углу мерцал телевизор, бодро вещал что-то утренний диктор. Посмотрев на меня, потом на часы, она спросила:

- И как концерт?

- Класс! - ответил я и завалился спать.

 

Последнее, что я услышал - был голос ведущего:

- Сегодня в нашей рубрике " Утренний гость" – человек, которого все вы хорошо знаете, диктор Центрального Телевидения Игорь Кириллов.