Нина, и Марина, обе жены Евгения Дмитриевича, – по-своему неординарные женщины – оставили ему на память как раз ту самую боль, мысли о которой нет-нет да и приходили ему в голову. Особенно Марина, потому что она не только отняла у него сына, но и почти что убила его маленькую надежду на будущее.

Аккуратистка и чистюля Нина, пухленькая блондинка с голубыми глазами и длинными белокурыми волосами, с удовольствием вела хозяйство, но в отношениях с мужем предпочитала держаться в тени. И происходило это, не потому что она испытывала какую-то непонятную робость перед ним (возможно, по неопытности), а потому что не чувствовала от него той глубины притяжения, которую хотела бы чувствовать.

И как-то так получилось, что через некоторое время она буквально во всём перестала возражать ему, хотя и так возражала очень редко, как будто вовсе не имела собственного мнения, а потом и вовсе замкнулась, словно стеной отгородилась. И после двух лет совместной жизни она Евгению Дмитриевичу разонравилась совсем.

Марина же была полной противоположностью Нине. Кареглазая, восточного типа молодая женщина, темноволосая и стройная, несколько располневшая после родов, она безумно любила литературу и души не чаяла в живописи. Они, кстати и познакомились в художественном училище, будучи студентами. Марина родила ему сына Димку и, в отличие от Нины, могла с честью выиграть любой спор и всегда умела постоять за себя. Но что-то у Евгения Дмитриевича и с ней не заладилось. А не заладилось по причине, как раз прямо противоположной: если Нина не нравилась ему из-за того, что не смела возразить, то Марина раздражала именно тем, что вступая с ним в полемику, с некоторой запальчивостью и даже, бывало, с резкостью отстаивала свои права.

В общем, ни с той, ни с другой ничего не сложилось. И годы пролетели, как один миг, и не заметил он, как в поисках идеала, все мечты его рассыпались, разлетелись, и вот ему уже пятьдесят, а он до сих пор один-одинёшенек, и судьба к нему, похоже, так и не благоволит.

И всё же та самая мечта, которая теплилась в тайниках его души, продолжала жить и немного согревать его сердце, и от неё Евгений Дмитриевич отказываться не собирался, хотя после развода с Мариной в течение многих лет он и думать об этом не хотел. Но время прошло, и он опять начал надеяться на будущее и мечтать о той единственной и неповторимой, с которой он сможет прожить в радости и согласии остаток своей жизни.

 

* * *

В последнее время в муниципальном дворце профсоюзов стали давать вечера «Для тех, кому за тридцать», и Евгений Дмитриевич взял за правило почти регулярно наведываться туда. И в один из таких вечеров он познакомился с Надеждой Викторовной, учительницей по профессии, довольно милой и симпатичной женщиной его возраста. У неё был сын, подросток. И всё бы ничего, но сын… Он совсем не слушался своей матери и часто грубил ей. Это, извините, никому не понравится.

Свои нелады с сыном Надежда Викторовна переживала очень болезненно, но Астахова в подробности этой, слишком ранимой для неё темы, она посвящать не стала, а вот побеседовать с сыном по-мужски на предмет уважения к матери, всё же попросила.

И как-то, зимним декабрьским вечером Евгений Дмитриевич попытался было заняться его воспитанием, но эти попытки тот пресёк раз и навсегда, сказав при этом также грубо, как и своей матери: «Не лезьте не в своё дело! Да и вообще, кто вы такой?!» И после этого у Евгения Дмитриевича пропала всякая охота беседовать с ним, а заодно и расхотелось встречаться с его матерью.

Из нескольких встреч с Надеждой Викторовной Астахов вынес только одну пользу: из её слов он знал теперь, как можно приоткрыть тайну своего будущего. Как сказала однажды Надежда Викторовна, «существует некая формула, по которой выходит, что, чтобы узнать своё будущее, надо к тому, что есть, прибавить то, что уже было. И вообще, - философски заметила она, - никто из нас не является началом. Каждый из нас есть продолжение прошлого…»

В дом профсоюзов Евгений Дмитриевич больше не ходил. И часто по вечерам, отрешённо глядя в экран телевизора, он раскладывал пасьянс из «формулы будущего» (так он окрестил её про себя) и думал: «Если вспомнить моё прошлое, то эта часть формулы получается со знаком минус. Если проанализировать настоящее, то тоже получается со знаком минус. И что же? Выходит, у меня нет будущего?! Чушь какая-то!»

После этих размышлений ему становилось совсем грустно и ещё более одиноко.

Он конечно знал, что каждому человеку присуще желание казаться лучше, чем он есть на самом деле. И зная это, он пытался судить людей и себя, как ему казалось, всё-таки объективно. И когда это у него получалось (опять же, по его мнению), он принимался уже по-настоящему истязать себя, но лишь в той части своего философского анализа, в которой он, как ему казалось, должен был вовремя и соответствующим образом защитить себя от лжи и других людских напастей.

И всё-таки иногда его донимали сомнения. Ну, например, правильно ли он поступил с братом, сделав всё возможное и невозможное для того, чтобы после смерти матери, тот с семьёй навсегда выехал из их родительской квартиры, пусть и коммунальной. Квартиры, в которой Астахов жил теперь один и которая была его единственной радостью и гордостью, да и ценностью тоже.

Прав ли он был с матерью, когда, не веря в её плохое здоровье, отмахивался от её маленьких и больших просьб, да и от неё самой, а теперь вот, когда её давно нет на этом свете, часто ходит на её могилу и просит у неё прощения.

Правильно ли он поступил с первой женой, Ниной, когда она (уже после развода), не в силах пережить навалившуюся депрессию, пришла к нему в надежде найти у него хотя бы крупицу сострадания, а он, затаившись и сделав вид, что его нет дома, так и не ответил на её стук.

Прав ли он был и тогда, когда с матерью второй жены, Марины, тем памятным зимним вечером поступил, более чем непочтительно, обвинив её в том, что при покупке продуктов в магазине она истратила лишних пять рублей…

На Марину Евгений Дмитриевич был обижен ещё и за то, что она, приехав однажды с Димкой в Рязань, чтобы познакомить мальчишку с городом и домом, где он родился, даже и не подумала привести сына к нему, родному отцу, а просто прошла мимо с соответствующими комментариями.

И эта не проходящая обида, будто ножом, терзала и мучила истомившуюся душу Астахова.

Но Евгений Дмитриевич помнил также и то, как два года назад он мастерски починил пожилой соседке её старый и почти совсем развалившийся плательный шкаф. И вообще, у него были золотые руки. Ведь это он, а никто другой, провёл к себе в квартиру водопровод и устроил так, что «все удобства во дворе» навсегда канули в Лету, чему он был несказанно рад и чем заслуженно гордился. Ведь это он, и никто другой из их восьмиквартирного дома старой деревянной постройки, разбил во дворе изящную клумбу и по фасаду той части дома, куда выходили окна его гостиной (так он называл свою вторую комнату), протянул ветви многолетней симпатичной калистегии, которая радовала его и соседей до самой глубокой осени. Этими же, золотыми руками он построил себе и великолепный добротный погреб из красного кирпича, который получился на редкость просторным, сухим и холодным. И почти никогда не отказывал он в помощи и своим сотрудникам, в основном женщинам, которые нет-нет да и обращались к нему с какими-нибудь мелкими просьбами.

От воспоминаний у него начинала болеть голова, и, приняв транквилизаторы, он шёл на улицу подышать свежим воздухом. Гуляя по освещённым улицам родного города и не замечая прохожих, Евгений Дмитриевич всё чаще думал о том, что так жить больше нельзя и нужно срочно что-то предпринять.