ИСТОРИИ СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

«Ярослав Смеляков, Любовь Руднева, Александр Хамадан»

Я сознательно соединяю эти три имени, но для чего я это делаю, расскажу ниже. А сейчас — о Ярославе Смелякове.

На встречу с Ярославом Васильевичем Смеляковым собрались сразу два литературных объединения — флотское и городское. Ярослав Васильевич сам пожелал встретиться с современной пишущей молодежью.

Говорили, что он нелюдим, старается больше находиться в одиночестве. Но, чтобы там ни говорили, а к молодежи он тянулся всегда. И именно Ярослав Смеляков возглавил поэтический конкурс, объявленный молодежной газетой «Комсомольская правда», победителями которого оказались и севастопольцы. Тысячи, десятки тысяч сел и городов в стране, а Севастополь и тут впереди! Это радовало всю пишущую братию. Даже тех, кто не родил еще ни одной поэтической печатной строки, но все равно — знай наших! Мы — севастопольцы!

Чего, чего, а гонору в нас было предостаточно! Гонор мы могли бы экспортировать и в соседние слаборазвитые страны!

Так кто же те счастливцы, которые отхватили призовые места!?.

Первую премию за цикл «Стихи о моих товарищах» получил Валентин Вологдин (Варламов), врач космической медицины, только что переведенный из Севастопольского военного гарнизо¬на в Звездный городок лечить космонавтов. И тут без севастопольцев не обошлось!

Что же такого написал лучший из лучших? На конкурс прибыло четырнадцать тысяч, —ужас какой!— стихов:

 

Человек не может один

Без друзей,

без дождей,

без солнца.

Человек не может один.

До отчаянья.

До бессоницы...

 

Совсем неплохо начинал наш товарищ по литобъединению!.. А самое главное, повезло человеку, его заметил Смеляков. Фортуна, чтобы там ни говорили!..

Так думали мы, завистливо перечитывая строки Вали Варламова. - «Ну уж, если Валька отхватил премию, то и наш день близок!..»

Премией было отмечено и «Письмо любимой» Олега Сирицына:

Как ранить могут —

два небольших листка!..

Бьется в письме тревога,

бьется письмо в руках.

Не позабыть, не скомкать,

не отмахнуться мне...

Сколько прошло их, сколько

светлых и горьких дней!..

Ну, Ярослав Васильевич, тут вы явно дали маху, такие стихи мы можем выдавать километрами!.. Что уж тут, в нас говорила та хорошая, — она же черная!— зависть, которая тоже занимает не последнее место в поэтическом становлении!

Но были среди нас и другие поэты-севастопольцы, участвовавшие в конкурсе, но которые не были отмечены знаками внимания: премий всего раз-два и обчелся, а участников — четырнадцать тысяч человек! Мама мия! — как говорили на Руси, в состав которой, когда-то входила и Украина, но в которую никогда не входил Севастополь.

Собрались в конференц-зале газеты «Флаг Родины». За сто¬лом — трое: Ярослав Смеляков, Сергей Васильевич Смирнов и Афанасий Красовский — представитель севастопольских поэтических сил, принадлежавший сразу двум литобъединениям — флотскому и городскому.

Ярослав Смеляков — не любитель длинных вступительных лекций. За поэта, как он выразился, должны говорить стихи.

— Давайте перейдем к делу, ребята! Почитаем — покритикуем. Будем непримиримы к графомании и это должно пойти нам всем на пользу. Кто смелый? Выходи первым!

Афанасий Красовский крякнув, поднялся из-за стола.

— Ты, Афанасий Степаныч!? Может необстрелянную молодежь выпустим?

— Нет я!.. — Афанасий Красовский любил читать стихи на публике. Да и смелости ему не занимать. Когда выпьет…

А выпить, что там говорить, любили поэты старой закалки…

 

Сделаю небольшое отступление, коль коснулся этого вопроса , злободневного, хоть в « эпоху развитого социализма с человеческим лицом », хоть «загнивающего капитализма со звериным оскалом» …

 

Однажды в газете «Правда» появился фельетон об одном выступлении в севастопольском Доме офицеров флота известных поэтов и прозаиков, в числе которых были Александр Твардовский, Тихон Сёмушкин, Алексей Фатьянов и Афанасий Красовский…

Мы, - наше севастопольское объединение! – были все как один на этом выступлении… В фельетоне фамилии Александра Твардовского и Тихона Сёмушкина, насколько я помню этот фельетон, не фигурировали, а вот знаменитого поэтов-песенников Алексея Фатьянова и Афанасия Красовского очень даже вспоминали… Но так как фельетон этот в деталях не помню, то буду врать как очевидец и хорошо знакомый с добрейшим из добрейших Афанасием Красовским и , присутствующими на этой встрече…

Очень хорошо и красиво выступили Александр Твардовский и Тихон Сёмушкин – недавно появился его роман «Алитет уходит в горы» и за Сёмушкиным тянулся шлейф славы… Так что, в своём правдивом повествовании, мэтров касаться не буду…

Вёл встречу – Александр Твардовский. Первым он слово предоставил Тихону Сёмушкину – « прозаики, это вам не поэты, прозаиков всегда тяжело слушать». За прозаиком слово было предоставлено Алексею Фатьянову…

Вот тут-то всё и началось, - когда и где они с Афанасием Красовским успели «раздавить мерзавчик», об этом история умалчивает?! - но только при выступлении , Алексей Фатьянов забыл слова своей знаменитой песни, которуе все знали назубок, потому что была она по настоящему известной, и пелась в каждом доме, и называлась она «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Её, эту замечательную песню талантливого поэта и сегодня поют…Но я весь в дне вчерашнем…

Вышел, пошатываясь, Алексей Фатьянов и сказал:

- А сей-сей-сей… Как там, Афоня, слова подскажи!. . М-да, знаменитую пес-пес-пес-ню …сыс.. сыс …сыловьи не тревожьте солдат…О-о, вспомнил!.. Афоня, я вспомнил!..Значит так … соловьи, соловьи, не…не…

- Не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят! – хором подсказал зал.

Александр Твардовский засмеялся и развёл руками:

- Ну с кем не бывает!.. Похлопаем, товарищи, нашему замечательному песеннику, - и увидев, выходящего для выступления Афанасия Красовского, хотя того и не объявляли, - обратился к нему, - Афанасий, не видишь твоему товарищу стало неважно, будь добр, проведи его в гостиницу…

Чувство локтя у Афанасия Степановича было в крови, - на фронте ему цены небыло, об этом, с благодарностью вспоминают писатели-фронтовики! – он тут же подцепил под руку Алёшу Фатьянова и под аплодисменты они покинули залу…

До гостиницы «Севастополь» Афанасий Степанович довёл Фатьянова, более или менее, благополучно, а в фатьяновской номере, откупорили ещё одну или несколько бутылок , - я при этом не присутствовал! – но только знаю, Афанасий оставил спящего Алексея в номере, а сам отправился домой…

Только оказался он не в своём доме на улице Подгорной, а совершенно в противоположной стороне, на горе Матюшенко, прозванной севастопольцами «матюками»… Так вот, на Матюках Афанасию Степановичу захотелось добавить… Подошёл он, пошатываясь, к пивному ларьку, - это было ещё то время, когда водку на разлив продавали! – и попросил нацедить ему в стакан сто пятьдесят с прицепом!.. «Прицеп» - это не что иное, как кружка пива…

Водку с прицепом Афанасий Степанович тут же выпил, а, когда пришла пора расплачиваться, стал в своих карманах искать деньги…Долго, слишком долго он их искал, но так и не нашёл, чем привёл продавщицу в буйство:

- Алкаш, проклятый… Ишь зенки -то вылупил!.. Ты руками то не махай!..Счас милицию вызову!

Афанасий Степаныч категорически с ней не согласился, стал объяснять, что никакой он не алкаш, а очень даже известный поэт и, что его песни звучать по радио, и что они с Алёшкой Фатьяновым малость поднабрались…

Но продавщица никаких фатьяновых не знала, не знала она и Афоню, - он так и представился ей «Афоня», и никаких - «в долг!» – вот что значит, попасть в другой район города? В центре даже очень хорошо знали Афанасия Степановича и на его улице, а тут…

И тут Афанасия осенило – не хочет в долг, пусть купит … штаны!..А на Красовском были штаны не простые, а джинсы – редкость по тем временам, и были они только на «водоплавающих» , то есть, на рыбаках, промышляющих рыбку в Атлантическом океане и наш Афоня, в качестве матроса, то ли радиста, тоже этим подрабатывал…

И стал Афанасий снимать штаны, по имени джинсы, при всём честном народе, которых, неведомо от чего стало вдруг слишком много у пивного ларька – пришли как концерт… И, кто-то из сочуствующих продавщице алкашиков, чтобы та и впредь его поила за сданные бутылки, вызвал по ближайшему телефону-автомату, милиционеров, а те его для чего-то связали и доставили в городской медвытрезвитель…

Впрочем, там Афанасия знали и тут же отвезли домой, на Подгорную, где его хлебосольная жена Наталья, тут же поднесла милиционерам по стаканчику самогона – отличнейший самогон варила Наталья, сам пробовал и многие друзья-товарищи по Музе , включая Ярослава Смелякова, прикладывались к стаканчику, поднессёному Натальей…

 

Из последующих моих разговоров с Афанасием, выяснил, что никаких штанов он не снимал, а только намеревался, и, что фельетон в газете, это дело рук шакалов-газетчиков, которые, чтобы напечататься в «Правде», отца-мать не пожалеют…

И, действительно, в Севастополь приезжало много хороших прозаиков и поэтов, артистов и художников, одним словом, людей творческих… А так как люди творческие время от времени попадали в опалу, то на них и охотились те, которых и назвал Афанасий Степанович и назвал шакалами… Сам «старый газетчик», как отзывался сам о себе Афанасий, считал, что в фельетоне его фамилию написали, дабы усилить впечатление о великом поэте-песеннике Алексее Фатьянове, в смысле, унизить…

Но, как бы то ни было, но Ярослав Смеляков знал очень даже хорошо своего товарища и его склоность к спиртному…

 

— Учти, Афанасий, — пробурчал Смеляков, — плохие проч¬тешь, раздраконим по первое число! Читай!

И стал наш Афанасий Степаныч читать стихи первым. Вы¬брал он из своего поэтического багажа не самые лучшие стихи, не отлежавшиеся еще в письменном столе.

«Беспощадный» Ярослав Смеляков только поморщился, но от разбора их уклонился, хотя наша пишущая братия уже нацеливалась накинуться на первую жертву!

— Афанасий Степанович — старый поэт, — остановил нас Смеляков, — и я предлагаю его не критиковать. Ограничимся прослушиванием... А зубки свои поточите на более молодых!..

 

Вот всегда так, нас молодых, ешь — не хочу, а графоманов старых не тронь!..

 

—- А ты, Афанасий, выбирай, что читать!.. Следующий!

После Афанасия Красовского выступил Олег Сирицын, — его стихи, отмеченные Ярославом Смеляковым и удостоенные пре¬мии, только что были опубликованы в сборнике «Алые Паруса», — и по этому случаю Олег Сирицын чувствовал себя, как го¬ворится, на коне. На буденновской кобыле!

Олег, как и Афанасий Красовский, прочитал не лучшие свои стихи.

«Белые, — как сказал Сирицын, — в которых вы ни черта не соображаете!»

Сказал после того, как его стихи изрядно пощипали, назвав серыми, а не белыми. И не только члены двух литературных объединений, но и Ярослав Смеляков вкупе с Сергеем Смирновым.

На Смелякова Олежек Сирицин особенно обиделся:

— Ярослав Васильевич, — в голосе слезливая нотка, — вы же только что в Москве лично вручали мне литературную премию!..

— Ре-бя-та, — развел руками Ярослав Васильевич, — при чем тут рваные калоши, со всеми так случается. Сегодня я пишу хорошие стихи и меня все хвалят, завтра — плохие и меня все ругают, ничего страшного не произошло, ребята!..

Лукавил Ярослав Смеляков, ему чаще всего перепадало за хорошие стихи. И свою десятку Ярослав Смеляков отсидел имен¬но за хорошие стихи!..

А потом выступил Ваня Тучков — наша севастопольская зна¬менитость, автор многих поэтических книг. В будущем! Тогда у него не было ни единого сборничка.

— Ну, ну, не тушуйся! Что будешь читать?.. «Руки»? Давай «Руки», по ним мы тебе и дадим.

И Ваня, с небольшим завыванием, как полагается уважаю¬щему себя поэту, стал читать:

Нет, я не согласен с поговоркой,

Что глаза, мол, зеркало души,

Мало ли рисующихся ловко:

Ты мне лучше руки покажи.

 

Руки не умеют улыбаться,

По-солдатски выстроившись в ряд,

Шрамами украшенные пальцы

Ярче слов про душу говорят…

- Ты скажи, — повернулся Смеляков к Смирнову, — хорошие, я бы заметил, стихи!

Сказал так, словно не ожидал услышать хороших стихов в этоq флотской зале.

— Зрелые, — подтвердил Смирнов, — из этого паренька вырастет поэт.

— Вырос! — поправил его Смеляков.

Молодой, необстрелянный, ершистый Иван Тучков вдруг сказал:

— Вот вы, Ярослав Васильевич, сейчас хвалите «Руки», а, когда они попали в ваши руки, простите за каламбур, вы дали им по рукам! Вы зарубили их! На корню!

Ярослав Смеляков внимательно всмотрелся в рассерженного паренька, потом улыбнулся:

— Меня, Ваня, название рассердило! Ну, прямо из себя выве¬ло! Я и читать его не стал.

— «Руки»? .

— Они самые. Я, когда отбирал стихи, то твои «Руки», Ваня, были седьмыми или восьмыми. Понимаешь, восьмые «Руки»!.. Да что они штампами мыслят?! Но ты не унывай, Тучков-сын, пусть

в твоей жизни это будет последним горем, увидят свет твои рабочие «Руки». Держи хвост пистолетом, Иван Тучков!..

 

Было это в далеком 1962 году. Нет в живых Ярослава Смелякова, но стихи, прочитанные им тогда, остались навсегда:

О прошлом зная понаслышке,

с жестокой резвостью волчат

в спортивных курточках мальчишки

в аудиториях кричат.

 

Зияют в их стихотвореньях

с категоричной прямотой

непониманье, и презренье,

и правота, и звук пустой.

Мне б отвернуться отчужденно,

но я нисколько не таюсь,

что с добротою раздраженной

сам к этим мальчикам тянусь...

Надеемся, что и мы были для него этими «мальчиками»…

В тот, — 1962 год, — когда Ярослав Смеляков «чехвостил» наши поэтические опусы, жил он в гостинице «Севастополь», — мы и там его доставали! И в это время проживала в этой же гостинице прозаик Любовь Саввишна Руднева. Ее судьба тесно связана с Ярославом Смеляковым.

Помните стихотворение Смелякова «Любка Фейгельман»?

Посредине лета

высыхают губы.

Отойдем в сторонку

сядем на диван.

Вспомним, погорюем

сядем моя Люба.

Сядем, посмеемся,

Любка Фейгельман!..

Написано это стихотворение, отрывок из которого я вам сейчас привел, в далеком 1933 году. И вам, наверное, уже ясно, — Любка Фейгельман и Любовь Руднева, одно и тоже лицо!..

Я много лет дружу ( дружил!) и переписываюсь (переписывался!) с Любовью Саввишной, и она много мне рассказала о переломанной временем судьбе Ярослава Смелякова, о его аресте за «контрреволюционные» стихи, вычеркнутые годы «без права переписки» за колючей проволокой, о реабилитации, — слава Богу, не посмертной...

В судьбу самой Любки Фейгельман — Любови Рудневой — Севастополь тоже вписан навечно, как и она в судьбу Севастопо¬ля. Все ее книги (а их множество!), которые она написала: «Голос из глубины», «Странная земля», «Коронный свидетель, «Память и надежда», «Встречи и верность», «Моя бухта», «Сердце брата», «Последние листригоны»... связаны с нашим городом, то бишь, с Севастополем.

Круг интересов Любови Рудневой — необъятен и разнообразен. Она пишет о Владимире Маяковском и Николе Вацпарове, Мейерхольде и Зинаиде Райх... С кеми была хорошо знакома…

 

Тут бы мне хотелось рассказать об одном эпизоде – о моей встрече с ней в Москве… До этого она была у меня в гостях в Севастополе – моя первая жена , которую звали как и вторую, Анной, угощала её сырниками, и, когда мы с Анной очутились в Москве и позвонили ей, она тотчас пригласила нас к себе домой «приезжайте в мой гадючник!»…

Дверь открыла сама Саввишна, - это была огромная квартира, напичканная старинными вещами и с портретами многих знаменитых личностей, глядящих на нас с портретов… Моя жена, увидев знакомое лицо – это был знаменитый артист Эраст Гарин! – спросила:

- Вы знакомы с этим человеком?

- Это бывший мой муж! – коротко ответила писательница . – У меня от него дети.

Наслышанная от меня, что Любовь Руднева и есть Любка Фейгельман, она с трепетом внимала каждому её слову… И, привыкшая к обожанию, Любовь Саввишна благосклонно улыбнулась и совершила мини-экскурсию по своей квартире…

В одной из комнат, до нас донесся стрекот пишущей машинки. За машинкой сидел молодой человек, намного младше Любовь Саввишны.

Моя наивная Анна, хотела спросить: «А это ваш сын?» Но я ей вовремя наступил на ногу – я то знал, кто это! Ответила сама Руднева:

- Это мой муж Юрочка!.. Он заканчивает книгу, которую ждут в издательстве поэтому я и заточила его в отдельную комнату…

И в это время в квартиру ворвался какой-то пьяный тип с пистолетом в руках, который страшно напугал не только мою жену, но и меня, и Любовь Саввишну… Только Юрочка не растерялся, хотя пистолет был направлен именно на него. Юра подошёл к этому типу и спокойно , двумя пальцами дотронулся до ствола, но не отвёл его от себя, а наоборот, потянул на себя и… «тип» не сопротивляясь, отдал пистолет…

И, уже сидя за столом, я задал Юрию Полухину, - а это был именно он, «Юрочка»! – вопрос:

- И не страшно вам было, Юра?

Юра махнул рукой и ответил туманной фразой, которую я понял через много лет:

- Днём раньше, днём позже, какая разница!..

 

Нет сейчас в живых Юрия Полухина – его доконал рак, и жены моей первой нет – умерла от того же недуга…Но это будет потом, а сейчас – тогда! – мы сидели за столом, пили с Юрой водку и вели разговоры о «гадючнике», то есть, о домах, населённых сплошь писателями…

Оказалось, что этот «тип с пистолетом» известный писатель Виль Липатов – помните его «Деревенский детектив»? – до этого, распивающий водку с Юрой Полухиным и чего-то там не поделивший, - женатый Юрочка мне сообщил на ушко, что не поделили они одну бабу!..

Липатов хотел было присоседиться к нашей бутылке, но Любовь Саввишна выгнала его взашей и закрыла дверь …

 

Но, вернёмся к Любовь Саввишне…

 

Это Любовь Руднева, еще в начале сороковых годов, рассказала советскому читателю о болгар¬ском поэте-новаторе, яром антифашисте Николе Вацпарове и после войны продолжила разыскания о нем, написав роман «Никола»...

Даже в этом, «болгарском» романе, она ухитряется упомянуть о Севастополе:

— Я пять лет работала над романом, — говорит Любовь Саввишна, — встретилась более чем с двумястами болгар, разыскала близких Вацпарову людей, друзей его детства. И все чувствовала себя в «непролазном долгу» перед ним... За считанные минуты перед смертью, а его фашисты приговорили к расстрелу в 1942 году, он спросил у жены: «Правда ли, что пал Севастополь?»

— Это спрашивает в вашем романе литературный Никола Вацпаров. Думает так, потому что лично вам близок Севасто¬поль.

— Да, Севастополь мне близок, но я бы не стала вкладывать в уста болгарского поэта выдуманную фразу. О ней мне говорили друзья Николы, а позднее , подтвердила жена Вацпарова — Бойка!..

 

В одном из своих ранних очерков, я писал:

 

«За время войны Севастополь был почти полностью разрушен. Но в суровую годину Родина помнила о Севастополе. Еще шли бои, а в Москве архитекторы вычерчивали на ватмане его будущие проспекты и улицы. В освобожденный город вслед за советскими войсками вошли каменщики, плотники иштукатуры...»

Если бы мне пришлось писать фразу заново, то я бы добавил: « ...вместе со строителями вошли люди литературы и искус¬ства».

 

И самой первой в. разрушенном освобожденном городе по¬явилась писательница Любовь Саввишна Руднева. Я ознакомился с любопытным документом:

«Приказ

командира Севастопольской военно-морской базы Черноморского флота.

16 июня 1944 г, №33 г. Севастополь

Содержание: объявление благодарности лектору Главного политического управления В.М.Ф. Феигельман Л.С.

Лектору Главного Политического Управления Воен¬но-морского флота т. Феигельман Любови Саввишне за проведенную большую работу в частях Севастопольской Военно-морской базы с 5-го мая по 14 июня 1944 г., чьи лекции-чтения были первыми культурно-художествен¬ными мероприятиями в освобожденном городе-герое — объявить благодарность. Командир Севастопольской ВМБ ЧФ

капитан 1-го ранга Филиппов.

Начальник штаба СВМБ ЧФ

капитан 2-го ранга Куделя»,

Бывший член Военного Совета Приморской армии, генерал-полковник в отставке И. Чухнов, через много лет после Победы над фашистской Германией, так сказал о творчестве писательницы:

«В рассказах Рудневой об обороне Севастополя почти все имена подлинные — мы ведь и сегодня гордимся подвигами этих людей...

Я встречал их в боях, это были мужественные люди. Многие из них отдали не только свою кровь, но и жизнь...»

В шестидесятые годы, когда о людях, оказавшихся в плену не по своей воле, старались помалкивать, Любовь Руднева составля¬ет сборник Александра Хамадана «Записки корреспондента» и пишет к нему предисловие:

«Москва принимала корреспонденции из, осажденного Се¬вастополя в зиму сорок второго года, в нелегкое для себя время... День за днем в ТАСС (телеграфное агенство Советского Союза – М.Л. ) приходили репортажи специального военного корреспондента Александра Хамадана...

«Передаю очерк, заголовок «Севастополь».,.

Связи падением Сингапура настоятельно необходимо подчеркнуть печати стойкость Севастополя»...

Он никогда не забывал; его репортажи возникают в глубине обороны, они должны отражать судьбу бонда, и помыслы командующего героической Приморской армией, действия бригад морской пехоты и военных кораблей, обеспечивающих жизнь блокированной черноморской крепости...

И теперь, через много лет, снова возвращаются к читателям репортажи трагически погабшего в Севастополе писателя Александра Хамадана...»

Дипломат, журналист, писатель Александр Моисеевич Хамадан прожил короткую жизнь, еще меньше времени пробыл он в нашем городе, но и этого времени было достаточно, чтобы навечно быть вписанным в историю Севастополя.

Глазами Хамадана мир «смотрел», как горсточка погранич¬ников под командованием Герасима Рубцова удерживает рыбацкую Балаклаву; как наши бойцы отстаивают Мекензиевы Горы, чтобы не дать прорваться врагу на Северную сторону — окраину города; смахивам слезы вместе с командармом Иваном Петровым, видя, как умирает «Анка-пулеметчица» — Нина Онилова; вздрагиваем от взрывов в Бельбекской долине, взрывов, от кото¬рых лопается железобетон; следим за мудрыми руками фронтового хирурга — чеха Пишел-Гаека и видим, как работает без руки Анастасия Чаус, штампуя мины для защитников города. Видим и стонем от невозможности помочь последним защитникам города в последнем бою на мысе Фиолент, у древних стен Георгиевского монастыря...

Очерки и репортажи, напечатанные в центральных газетах, составили книгу, которая вышла в тяжкие дни 1942 года под названием «Севастопольцы», книгу, давно ставшую библиогра¬фической редкостью. И, если мы ее все-таки прочитали, то только благодаря личному мужеству Любови Рудневой, собравшей в сборник «Записки корреспондента» все, что успел написать за свою короткую жизнь Александр Хамадан. И не только собрать, но и «пробить» сквозь рогатки цензуры правдивые строки Хамадана о войне.

В очередной свой приезд, я снова встретился с с Любовью Саввишной, в ее московской квартире – Юры Полухина уже не было в живых! - и вспоминали многих, очень многих севастопольцев, но больше всего она говорит о Хамадане, — ведь издать книгу о нем ей еще предстояло!

— Саша мечтал написать книгу о том, как возвратятся в Севастополь моряки, как выбьют фашистов с каменистой, про¬питанной кровью, земли... Но сделать ему это не удалось, не суждено было: контуженным он был взят в плен в районе Камы¬шовой бухты и под фамилией Михайлов препровожден в Севасто¬польскую тюрьму. Там его в мае сорок третьего и казнили…

— Под именем Михайлов?

— Под именем Хамадан! Сашу выдал провокатор... Я поме¬щаю в сборнике и записные книжки Хамадана, которые сохра¬нились чудом... Жаль только, что не нашлись записные книжки Хамадана, написанные им в тюрьме. А ведь они где-то есть, — из тюрьмы их вынесла Ольга Панина-Мараховская...

Ольга Мараховская, славная медсестра 25-й Чапаевской ди¬визии, участница обороны Одессы и Севастополя, попала в плен и была заключена в тюрьму не под своей фамилией. Когда запол¬няли тюремный циркуляр, она назвалась Паниной Ольгой Сидоровной. Там она и свиделась с Михайловым-Хамаданом.

Лично я познакомился с Ольгой Мараховской в дни Победы над фашистской Германией в 1987 году, — через много-много лет она впервые вступила на землю Севастополя.

Конечно, мне хотелось как можно больше узнать об Александре Хамадане, — ведь это единственный живой свидетель последних дней писателя:

— Я знала, что Саша Михайлов вовсе не тот, за кого он себя выдает, ведь я встречалась с ним в Инкерманских штольнях, где лечили раненых. Я даже однажды обнаружила в газете свою фа¬милию, где он вспоминал восемнадцатилетнего сержанта меди¬цинской службы Олю Мараховскую, но раз не признается и я не буду ему признаваться: Михайлов так Михайлов!.. А, может быть, он вовсе и не помнил меня, ведь он побывал на всех участ¬ках севастопольского фронта и перед глазами его прошли десятки тысяч людей...разве всех упомнишь!..

Но у Хамадана, как я убедилась, цепкий взгляд, все-таки меня он распознал: «Оленька, — ему больному и контуженному было плохо, очень плохо, — Оленька, я не Михайлов, я Хамадан!»

«Молчите, молчите, — зашикала я на него, — я и без вас это знаю. Я вас сразу узнала!»

Хамадан слегка приподнялся, облокотясь на локоть, погладил меня по руке:

«Олечка, я тот самый Хамадан, писавший о вас, о всех севастопольцах, дайте слово Олечка, что выполните мою просьбу?»

«О, господи, говорите, я все исполню как надо!»

«Вот тут записан адрес... Московский... По нему отправишь тетрадки, которые я тебе дам! Отправишь?»

«Клянусь!» — ответила я.

Он улыбнулся:

«Верю, сестричка».

Ольга Мараховская выполнила свое обещание, когда бежала из фашистского застенка и город был освобожден от немецких захватчиков: тетрадки она отправила в Союз Советских Писате¬лей в Москву. В ту же Москву написала письмо родным Александра Хамадана, где и рассказала о последних днях жизни писателя.

 

Любовь Саввишна Руднева не знала о судьбе Ольги Мараховской, не знала о ее рассказе, но предположила, что истину гибели Александра Хамадана сейчас трудно установить. По одной версии, он принял яд; когда гестаповцы заключили его больного в одиночную камеру, — по другой, Хамадана расстреляли на 10-ом километре Балаклавского шоссе.

Вторая версия ближе к истине: в эти дни на различных участках Балаклавского шоссе были расстреляны многие подпольщики.

Ольга Мараховская утверждает, что в тюрьме он писал вто¬рую часть своей.книги «Севастопольцы», которая должна была выйти в Москве. И хотел назвать ее «На задворках войны». И что как раз эти тетрадки она и отправила в Союз писателей.

Письмо родные получили, а тетрадки — пропали. Может быть, еще обнаружатся в архивных завалах развалившегося Союза писателей СССР?..

Начало темнеть, пора прощаться.

— Не хотели бы вы, Любовь Саввишна, что-либо сказать о себе севастопольцам? ~ я числил себя тогда » нештатных коррес¬пондентах городской газеты «Слава Севастополя».

Писательница на минуту задумалась, потом потянулась к моему блокноту и записала:

 

«Есть Судьба Севастополя... И те из нас, кто причастен к ней, в непрестанном долгу перед ушедшими. Этими определяются и мои поиски — писательские, мысли о преемственности, о нынешнем севастопольце, с которым числю себя в родстве».

 

Севастополь-Москва-Хайфа.