Смерть «Боцмана»

 

Опустилось небо на землю, деревья и сопки, и упал снег. Стою на крыльце кордона, за белой завесой одинокий крик вороны слушаю. За спиной теплый запах горящих дубовых поленьев, дверь открыта и у ног трется пушистый кот Васька. Я зацепил рукой одно из двух ведер и сквозь летящий снег пошел по тропе к протоке, оставляя за собой черные ошметки следов. В густом ольховнике сквозь ветви снег сыпет слабее на тропу с пожухлыми черными листьями.

На Сяухэ ведро ударилось о камни и запрудило поток. Я вырвал его, отяжелевшее, расплескав на мокрую гальку остановившуюся воду, звякнула ручка, и звук сразу придавило тишиной. Вынырнула из воды черная оляпка и понеслась зигзагами, вспархивая под снегом над промоинами, за поворот ключа.

Тишина и покой сопровождают меня назад. Запахло печным дымом, сквозь белую пелену снега сереет кордон, собранный из пронумерованных брусьев с двумя слепыми окнами, затянутыми мутным полиэтиленом, и открытой дверью, и сидящим черно-белым котом, ждущим на краю черного провала веранды. Снег пошел гуще, хлопья не успевают придавливать друг друга к земле, следов за собой даже не оставляю.

Переступив Ваську, я поставил ведро на шаткий пол веранды и вошел в полумрак комнаты, где на жарко натопленной плите вспыхивают искорки и в щелях ярко гудит пламя.

 

Метнулся с веранды кот и проскочил в другую комнату под кровать, послышались голоса людей со двора. Пес Боцман, было, сунулся в комнату мордой, но получив пинка от Женьки, перешагнувшего через порог, пригнувшись под низким косяком двери, отпрянул. Следом ввалились, затопав на веранде, зазвенев ведрами, Саня, по прозвищу «вольный стрелок», и Серега. Высокий Женька поставил «лёхину» «ижевку» под вешалку у двери, смахнул снег с лыжной шапочки, разлетелись длинные русые волосы, перехваченные широкой тесьмой вокруг лба, как у Гойки Митяча, индейца из югославских фильмов. Он - недоучившийся студент из Иркутска, единственный сын матери одиночки.

Женька снова топнул ногой на сунувшегося в избу Боцмана. Тот опять отпрянул, застучал ледышками, намерзшими меж пальцев лап, по мерзлым половым доскам веранды. Остановился у ведер, усиленно завилял хвостом, смотрит вопросительно вверх на человека, но боится подойти к нему.

- Ему только с Делюковским собаком под крыльцом лежать, разговоры вести.

Это он про собаку нашего колченогого помлесничего, которая отличалась крайне незлобным характером, и рычала, забившись под крыльцо, только на Делюкова. Если бы тот не был «примаком», то его тихонькая жена не удержала Валеру от немедленной скоротечной расправы над здоровенной «собачкой», лизавшей руки чужим людям, зашедшим во дворик лесничества, где жила семья Делюкова. Говорят, на Валеру скатили склад бревен в Сергеевском леспромхозе, когда он там работал бригадиром, - в дождь заставил ребят катать бревна, и один доходяга погиб под обвалом.

Следом за Саней вошел Серега, вытянул руку на веранду, отряхнул заячью ушанку, бросил ее на вешалку, и закрыл входную дверь.

Саня поставил курковку рядом с Лёхиной одностволкой и, взъерошив густые волосы, упавшие двумя прядями за уши и на глаза, смёл остатки снега с наклоненной головы, легко снял зимнюю куртку.

Серега прошел на дальний конец стола в старой штормовке, опустился на табурет, прислонив свою бердану 32 калибра к стене, из полумрака высвечивалось его бледное прыщавое лицо.

Пили чай со сгущенным молоком, заедали белым хлебом, - Саня принес с собой из поселка, что дала ему мать, продавщица магазина. Саня доволен своей жизнью и своим отчимом, хотя тот отбил мать у отца, младшего брата отчима. Родной отец-пьяница Сани до сих пор живет в поселке.

«Вот уж у кого мозги пылью покрыты, Саня, практичный, но в делах недалёкий. И стреляет, а потом думает», - говорил мне Лёха на кордоне Лянгуевки.

 

- За Поперечным на раскорчевке спугнул козу, сам же испугался, и в сторону. Бестолковая собака, бесполезная, - мрачно высказался Женька, двигая по столу кружку обеими длинными руками.

- Носится за рябчиками, не дает прицелиться, гляди, под выстрел попадет. - Саня юношеским баском заметил.

Серега поглаживает длинное горло, другая рука теребит загривок мурлычущего кота, сидящего у него на коленях, встряхивает чубом, падающим на выпуклые светлые глаза, лошадиное лицо улыбается белесыми бровями и сатанинским изгибом губ. Серега живет с одинокой глухонемой матерью на Оленеводе.

Я вылил остатки вчерашнего супа в миску, накрошил туда хлеба и вынес на веранду. Боцман растянулся на полу рядом с дровами и топором, положив голову на порог крыльца, поднял брови, посмотрел черными глазами, вскочил, забегал вокруг, тыкаясь в руки, в миску невидящей мордой. Упал топор.

- Шевченковский выродок, такой же рохля, разве что водку не пьет, - Женька говорит.

- «Д-д-а ск-казал, возьми, з-забирай, ат-то жена п-помоями к-кормит.» - передразнивая заикающегося лесничего, смеется Саня, покусывая реденькие первые еще усики над толстой губой.

- С такой собакой сам помои жрать будешь, - девичий Женькин голос послышался.

- Собака леса не видел, на цепи сидел, - Серега изрек.

-«Д-даже на цепи не оз-зверел», - Саня вновь процитировал лесничего.

- А если босого зверя встретим, испугается, да под ноги бросится?

- Серега, забирай его на подстанцию или отдай корейцам на свадьбу, – смешливым голоском спокойно сказал Женька.

- Мне собака не нужен, спроси у Сани, я на охоту один хожу, ночью. А ночью собака не нужен.

 

За окном день просветлел, собрались, расписались в контрольной тетради кордона, только Серега не стал: «Я на Оленеводе сегодня».

 

Впереди, подпрыгивая, шагает грузный Саня, русые волосы взлетают в разные стороны в такт шагам, за спиной вещмешок, на плече плотно висит двустволка. Боцман носится взад-вперед по дороге, трясет шерстью на ляжках, бестолково и весело лая то на мышь, то на взлетающих из кустов рубчиков. 3ароется мордой в пушистый снег, фыркнет, вскочит и летит уже, треща по орешнику, сбивая снег с ветвей, закинув уши на затылок. Выпавший снег не препятствует шагу, но и не проваливается до самой земли.

 

За спиной ласковый Женькин голос подзывает: «Боцман, Боцман». Ударил выстрел, брызгами костей и дроби сбило снег с куста, безглазое тело уперлось лапами в землю, потянулось, под коричневой шкурой пробежала волна дрожи, обделалось и завалилось на бок. Прошел мимо со сжатыми скулами высокий, атлетически сложенный Женька. От вскинутого на плечо энцефалитки оружия кислый запах стреляного пороха. Под головой Боцмана подтекла, растворяя снег, темная кровь. Серега и Саня взяли труп за лапы, мотнулась голова, как тряпка, со стекающей обильно сквозь шерсть кровью, раскачали и бросили в кусты. Саня загреб ногой место казни. Снег перестал, на заснеженной низине полуприсыпанные стожки, из-за Сяухи от белой Пашиговской сопки летят черные вороны, расселись плечистые на старом ильме в стороне, ждут, пока уйдем.

 

Лес кончился. В молчании разошлись на Поперечном. Они ушли к Лехе на ближний кордон Лянгуевка, а я вверх по ключу Поперечному вглубь заповедника.

Присыпанный снегом лед голубыми каскадами уходил в глубокий распадок. Застыли в немом вопросе ветви деревьев среди нагромождений глыб и черных скал, где изредка слышалось журчание воды, исходящей, казалось, от холодного камня, но этот звук не рассеивал одиночества и затерянности в сумрачном ущелье.

 

Взметнув снежную пыль, вверх по склону пади бросился кабан. Затрещали со всех сторон кусты, один, второй, …пятый, черные спины в дубняке застыли. Отбежали и стоят, ветер то от них. Я сделал еще шаг, и стадо, развернувшись, бросилось врассыпную, как хороший взвод солдат.

В разрывах белых облаков виден затемненный небесной тенью хребет на Сандагоу. На перевале холодный воздух студит лицо, проникая к горячему телу, зря я надел тяжелую лётную куртку, что оставили мне научники на кордоне. Оглянулся назад, в сторону пади, откуда только что продрался сквозь вереск, весь взмокнув. Обернулся спиной к холодному потоку, застегнул куртку на все пуговицы. За отрогами Поперечного где-то долина Сяухи, над ней встала во весь рост и сверкает белизной, освещенная солнцем сопка Паши-гоу, слева от нее перевал на бухту Пашигоу, справа на бухту Лянгуеву.

 

Я спустился в Пятый ключ Канхезы, их как пальцев на руке, это самый дальний. Ель растет на Пятом, и любители новогодних елочек забираются за ними вглубь заповедника.

Вырубленная тесаком, разорванная на части лоза лимонника, густо пахнущая летним благоденствием, истоптанный снег чуть присыпал недокуренный до конца окурок папиросы, в снегу пенек. Здесь росла когда-то елка, чуть подальше – другое пустое место. Один тащил елки на себе, так что ветки касались его следов, вспахивая их, роняя хвоинки, другой шел сбоку и впереди, вниз на заснеженную тропу. Вот они разом бросили елки, полезли в кусты, стрелянные серые гильзы от усиленных патронов мелкашки. Прочесывают лес, повернули назад к елкам. Кто-то их сильно напугал.

След изюбря большими скачками, и алые капельки смерзшейся крови в снегу. Я вышел на наледь ключа, у промоины подтаявший лед пропитан кровью, издали - словно цветущий розовый куст. Видно, раненый изюбрь долго лежал, остужая горячее, наполненное кровью брюхо, большое алое пятно подернуло сверху ледком.

Утомленный след раненого зверя, с алой россыпью капель крови ведет по своему последнему переходу, забираясь на увалы, наискось пересекая распадки среди деревьев, спотыкаясь и припадая на колени. Куда он так упорно идет, этот олень? На Сандагоу, за садящимся в дальнюю дымку солнцем, значит он пришлый, идет туда, все время вверх! На Родину, где впервые увидел солнце, значит летом жил среди цветущих долин по ту сторону хребта. Длинные тени деревьев и сопок легли на заснеженные распадки и склоны, горы стали ниже, словно земля застыла под снегом, отправляясь к вечернему покою.

 

В кустах вдруг раздался рев, волосы на голове застыли, и я сорвал с плеча карабин. Тигра взревела повторно, и с руки в пустое небо грохнул мой выстрел. Метнулось в камнях длинное красное тело и громадная голова на тощей шее, словно из ночного кошмара. Ушла, но недалеко, слышно на склоне недовольное рычание. Я подошел ближе к тому, что осталось от изюбря. Изжеванные сухожилия и мускулы, обнаженная кость бедра и белеющий ободранный сустав колена, растерзанный бок с обломками ребер, выеденный живот. Измазанный кровью снег, качалась тигра в растерзанном теле жертвы. Запрокинутая как куст голова с рогами, перегрызенное горло, полу-прикрытые остекленевшие глаза.

Дымку гор накрыло заходящее солнце багряницей. Перевернул тело на другой бок, положил карабин на рога трупа, вытащил нож и вырезал чистый кусок мяса с мягкого еще бедра жертвы.

Спустился вниз по ключу. Тишина стучит в ушах. Нарубил лапника елей, натаскал под скалу, где лежала большая валежина.

Разгоревшееся красное пламя костра лижет бок ствола поваленного кедра, запахло вкусным жареным мясом, нанизанным на воткнутые вокруг в снег деревянные шампуры.

 

Зажглись звезды, взошла луна, светит сквозь ветви, наполняет лес призрачными тенями, синеют сугробы - все покрыто невидимым, но осязаемым флером. Звезды, острым краем обломанные небосводом, сочатся блеском, словно тать окружила замерзшую в страхе землю, всматриваясь в глаза ещё живых, и словно шепчутся между собой, посылая незримых гонцов в мертвящий снег. Усталое сытое тело проваливается в тепло живого костра и мягкую хвою, дрема смежила глаза.

«Мир не может быть абсолютно добрым или абсолютно злым. Почему? Он свободен. Значит противоречив. Не будь противоречив, был бы не свободен. А значит и не добр, и не зол. А все таки, может быть, и не совсем свободен».

 

Светлые огоньки перебегают над сизыми от пепла углями кострища, дымит край обгорелой лесины. Рассветает, пропадают белые точки звезд, чирикает пролетевшая стайка птичек.

Брызжет в глаза низкое солнце над долиной Канхезы, сверкают засыпанные снегом кусты таволожки.

Первый ключ, кордон заповедника, тростники у реки придавлены рыхлым снегом, в холодной слепящей белизне рыжая трава сложила головы. Стоят по берегу зимнего ключа заснеженные чозении с красными метелками веток. Стройные серые стволы ясеня и бархата у дороги, начинающейся с кордона. Хлопнула дверь веранды, выскочил атлет Женька.

- С Новым Годом! – весело закричал.

Захватывает широкими пригоршнями, моется чистым снегом, трет голые порозовевшие бугры мускулов, переступает босыми ногами. Зарделись щеки, намокли и потемнели пряди длинных русых волос. Скрипнула дверь, вышли Саня и Серега.

- Привет, - сказали они, заспанные и с похмелья.

- Кто это вчера приезжал?

- Делюков забрал Шевченко, пьяного до немогу. Погрузили его в машину как ребенка, а он слюни пускает и что-то бормочет.

- Странно, откуда у Шевченко деньги? Делюков никогда не поставит бутылку вам. И две елки. А кто был с мелкашкой?

Все внимательно посмотрели на меня.

- Файнберг, поселковый прокурор, – Саня сказал.

Сразу вспомнился мне этот человечек, пробегающий с вечной папкой бумаг, бочком, не смотря никогда в глазах окружающим, сквозь стекла очков застыл словно ужас невыполненной работы.

- Садит на сто пятьдесят метров, точняком, – добавил Серега.

Вот, парень, полгода прослужил в армии, и его комиссовали по странности его поведения.

- Тигра ходит, следы видал? – говорит Женька-студент, с высоты своего роста скептически посмотрев на меня стальными глазами.

- Стас вчера зверушку спас, самого же Стаса слопала мордаса.

Никак не может простить, что не разгадал простую физическую загадку, которую я решал еще в восьмом классе из журнала «Квант»: «Пролезет ли кошка под стальным обручем, опоясывающим по экватору Землю, если его надставить на метр?» Конечно, что он может, если мозги забиты «индейцами», вот и деревянный лук себе сварганил.

- «Видал», - усмехнулся я, пошарил в кармане и выбросил в снег серые гильзы.

- Век живи, век ворочай, тощий долбанный рабочий, - не известно к чему сказал Женька, со сжатыми скулами, и ушел на кордон.