Графиня Елена Михайловна Завадовская

(2.12.1807 - 22. 03. 1874 гг.)

 

 

1

1814 год. Польша. Казенная квартира генерала от кавалерии Михаила Влодека.

 

...Она снова и снова пыталась дотянуться тоненькими, шаловливыми пальчиками до странной золотистой, звенящей бахромы на плече отца. Удивляло, что этот звон бахромы слышала только она, и более никто!

 

Ей все казалось, что золотовитые шнуры рассказывают ей какую то свою, очень странную, сказку. То в ней слышен цокот копыт, то скрежет сабель; то вдруг дохнет прямо ей в лицо свежестью чуть оттаявшей, мартовской земли, перемешанной со снегом, еще льдистой и холодной. То разгоряченным солнцем июля, устало играющим на блестящей упряжи коней.. Ей казалось, что она видела, как летят, распластавшись над землей лошади, как свистят в воздухе сабли.

 

Сладко зажмуривалась. Утыкалась головкой с гладко расчесанными черными волосами в теплоту белого с золотом мундира. Обхватывала сильную, кряжистую шею.

 

- Панночка моя, спи! - слышала, смежив пушистые реснички, неожиданно мягкий шепот - кавалерийский генерал снижал громовые раскаты зычного гласа своего, сколько мог!

Ослабевшие пальчики ее сонно запутывались в очарованной шелковистости сказочных нитей, словно к ним прирастали... Она не выпускала эполеты из рук, а генерал - гроза на плацу, неистовый страж порядка в казармах! - покорно и растерянно сидел с засыпающей девочкой на коленях, боясь шевельнуться, хотя руки от мало привычной тяжести быстро немели.

 

Сдерживая дыхание, прикасался губами к черным прядям душистых волос. Качать не решался, боясь совсем уронить спавшее дитя с неуклюжих колен. На звонок бесшумно вбегала проворная няня в белом переднике и накрахмаленном чепце, и что-то укоризненно бормоча по-польски, уносила "маленькую пани Хелену" в глубину дома, в даль детских комнат.

 

Генерал идти за нею вслед отчего - то побаивался, вздыхал коротко, расправлял по-армейски плечи, и садился было за стол - читать нудные многословные рапорты ротных командиров и штаб - офицеров, но засыпал уже на второй строке. Сладко засыпалось ему, будто и сам - дитя!

 

Где - то вдалеке, смягченные коврами и портьерами, рассыпали хрустальное драже клавикорды пани Александры Влодек, урожденной графини Толстой, но они не будили уставшего за день генерала от кавалерии, Михаила Влодека... Уронив голову на стол, он досматривал сон, в котором маленькая девочка с бархатисто - влажным, словно куда то зовущим взглядом. Сплетала тонкие косички из его эполет и все норовила накормить его прямо с ладони какими-то золотистыми пылинками, похожими на медовую пыльцу.

 

Он покорно ел их, а они таяли у него во рту... И девочка смеялась, смеялась, и так сладко замирало сердце от этого смеха: будто колокольчики по лугу рассыпали, с серебристым звоном, или летний ливень вдруг будто бы обрел звук, и запели его струи нечаянно.

 

 

2

Осень 1824 года. Петербург. Особняк графа Завадовского.

 

- ...Вы так смеетесь, Елена Михайловна, что голова кружится! Пощадите!

- Это к чему, Василий Петрович?! Вам же и лучше: не собьетесь в такте хоть к последнему туру вальса! - она шутливо ударила кавалера веером по плечу и расхохоталась снова!

- На нас уже смотрят! - вспыхнул было негодующе тот, но вовремя спохватился, вспомнив о роли покорного жениха, склонил голову. Грассирующие звуки отличного французского стихли в осторожном прикосновении к душистому и нежному запястью невесты, что белело из-под отвернутой перчатки.

 

В огромной гостиной, примыкавшей к бальной зале, они были почти одни, не считая полусотни гостей и слуг, сновавших туда-сюда. На шумном, почти предсвадебном балу, право, трудно было найти место для уединения! Но панну Хелену, почти уже - графиню Завадовскую - это не смущало ничуть! Она смело продолжила:

 

- А Вас это тревожит, граф? Вы так трепещете от вздорного мнения чопорных мумий в чепцах - "тысячелетних фей", подобных княжне Наталье Загряжской, и их бывших любовников - старых камергеров и генералов, этих пучеглазых жаб с камнем сплетен во рту?! Забавно! - хохотнула опять ослепительная остроумница, и обмахнулась раскрытым веером, от души забавляясь недоуменным выражением на лице графа Завадовского, промелькнувшем, как молния, и тут же сменившемся чуть испуганной, но любезной, "бальной" улыбкой...

 

- Зачем так строго, Елена! - сиятельный жених тяжко вздохнул, и продолжил светски - шутливо: Меня ничто не тревожит, когда я с Вами, но вот вдали от Вас, панна Влодек! Что-то мне говорит, что не я один поселился в Вашем сердце.

 

- Конечно, нет! Там осталось место для моих близких: отца, матушки, - недоуменно, серьезно отвечала она, оставляя мишуру кокетства, которой он хотел ее опутать, где то под ногами. Разве иначе можно?

- Нет, дорогая, я вовсе не о том, что Вы!.. Но, не далее, как вчера, у Ваших ног все вертелся этот, как его, Мишель Велгурский!*

(*Так в "пушкинские времена", с заметным польским акцентом - что, несомненно, верно, - произносилась фамилия музыканта и композитора, в будущем: камергера Двора Его Величества, графа Михаила Юрьевича Виельгорского - автор.)

- Ну и что же с того? - Красавица холодно пожала покатыми плечами, и цветок в ее волосах качнулся, распространяя вокруг пряный аромат. - Мало ли кто вокруг меня может вертеться?! Не все ли равно Вам? Вы что ревнуете, Basile?! Мишель Вельгурский прекрасный музыкант, его принимают даже у Императрицы. Да, он нравится мне - не более, но к чему это Ваше нелепое недоверие?

- Вы так смотрите на него! - виновато залепетал жених, смущенно одергивая рукава новенького вицмундира по министерству юстиции.

- Как?! - Елена прищурила глаза и с треском сложила веер. Завадовский почувствовал, что явно переусердствовал с неуместной пока сценою ревности, и поспешил ретироваться.

- Разумеется, моя дорогая, в Вашем поведении нет ничего предосудительного!

Мсье Вельгурский бесподобный музыкант, но так открыто выражать восхищение его талантом несколько... неудобно, милая Helene! Я бы предпочел…

 

- Что предпочли бы Вы, милый граф?! - новоявленного Отелло, еще не успевшего вступить в права мужа, словно окатили ледяною водой, так грозно неприступен и полон скрытой иронии был тон невесты. - Чтобы я, как тень ходила за Вами, и преданно заглядывала в глаза, чтобы восхищалась лишь Вами и Вашими недюжинными талантами танцора и очарователя дам? Я уже отдала им должное, но, поверьте, чтобы завоевать мою любовь, их одних - слишком мало! А своим недоверием Вы мало чего добьетесь!

Я, пожалуй, так и не успею Вас полюбить... Или Вам сие - неважно? - панна Влодек вдруг как-то зло усмехнулась:

 

- Странно, что это Вы, граф Василий Петрович, с Вашим то родовитым именем, не выбрали невесту познатней?! Или в альбом побед бывшего гусара лейб-гвардейского полка, шалопая и картежника первой статьи, перезрелую богатую девицу княжьих кровей вписывать стыдно было бы? Уж лучше - посмазливей, да победней, без грОшей несчитанных, как у Вас в роду?!

 

- Панна Елена, прошу Вас! К чему все это?! - залился краскою румянца Завадовский, чертыхаясь про себя нещадно!

Она посмотрела на него, прищурившись. И вдруг устало вздохнула, выпустила веер из рук. Он безжизненно повис на холеном запястье.

- И правда - к чему?.. Простите, Василий Петрович. Что есть, того уж набело не переписать! Но давайте заключим тихий договор?

- Какой? - Завадовский выжидательно смотрел на невесту, чувствуя, что язвительность ее не иссякла и все еще ищет выхода. Надо было приготовится к отпору, но как?! В голове звенела пустота. Не единой мысли!

- Названный сын фаворита Екатерины Великой не будет указывать своей жене, (*Василий Петрович Завадовский был "узаконенным сыном" бывшего фаворита Екатерины Второй, графа Петра Завадовского, от любовника его жены, князя Ивана Ивановича Барятинского - факт, установленный совершенно точно! - автор.) кого следует выбирать в фавориты ей самой! Вы согласны, милый граф? И вновь нарочито громко затрещав сложенным веером, Елена внезапно и почтительно присела в придворном реверансе: мимо нареченной четы проплывала тучная фигура статс-дамы Двора, графини Елизаветы Потемкиной.

 

"Представительница" монаршего внимания милостиво раскланивалась со всеми направо и налево, страусовое перо с бриллиантовым аграфом лениво раскачивалось в воздухе, и было, пожалуй, единственным предметом, окружающим облако лент, кружев и газа, имеющим реальные, четкие очертания во всем облике знатной гостьи. Заметила "государственная дама" и изысканный поклон Елены, и тотчас вцепилась в ее руку мертвой хваткой сплетницы, неумолчно болтая, сыпля на ходу комплиментами, светскими остротами, и поздравлениями от Государя. Елена почтительно благодарила, отвечала на вопросы, усаживала графиню поудобнее на бархатные кресла, и, казалось, совсем - совсем забыла о женихе, который долго стоял посреди гостиной, мучительно теребя тесную перчатку и зачем-то пытаясь стянуть ее с руки!

 

Грянули мощные аккорды очередного утомительно - длинного вальса, к графу с каким то вопросом подошли две дамы. Он ответил им совершенно невпопад, они рассмеялись, одна из них подхватила его под руку, и скоро он уже кружился в вихре танца, а вместе музыкальными тактами мешались в голове и последние слова, сказанные непостижимой панной, что вскоре станет его женой: "не будет указывать, кого выбирать в фавориты ей самой!" Однако, не слишком ли сильно?! То ли еще впереди?!

 

А, впрочем, быть может, так и удобнее?.. Светский брак... Мало ли таких заключается на брегах холодной Невы?.. Отнюдь. Он сам знал с десяток примеров, и не слышал, чтобы кто-нибудь из сторон слишком страдал. Скорее, можно было говорить о взаимном удовольствии... Не попробовать ли и им с Еленой?

 

4.

16 мая 1832 года. Петербург. Дом графини Завадовской. Английская набережная.

 

- Ну, говорите же, что Вы еще хотели сказать, мой друг? - графиня нетерпеливо шевельнула бровью и потянулась к тяжелому малахитовому пресс-папье, отодвигая от себя малиновый бювар с недописанным письмом...

 

Она лениво-безмятежно смотрела на супруга, и ни один мускул не дрогнул на ее прекрасном лице. Выпрямилась, встала, не спеша повернулась к высокому зеркалу и отразилась в нем вся: высокая, как античная статуя, фигура, стянутая в рюмку талия, покатые плечи, - с них никогда - никогда не осыпается надоевшая, забивающая дыхание пудра - молочно-розовая кожа и без нее поражает своим сиянием и нежной бархатистостью! Как у шестнадцатилетней девушки!

 

Василий Петрович отвел глаза, выдохнул, стараясь дышать только через нос, и, с трудом подавив в себе бешеное, неукротимое желание вцепиться ногтями в эту снеговую мягкую белизну, и оставить на ней кровавые борозды, полосы, царапины, синяки, ну хоть что-то, чтобы сорвать с лица графини непостижимую маску отрешенности, безразличия, высокомерия?!.. Чего?

 

Он никак не мог этого понять, но дорого бы дал, чтобы хоть раз в жизни услышать ее крик, увидеть как эта бесстрастная статуя дает волю хоть какому то чувству! Он прибегал ко всяческим уловкам изощренного любопытства: бранил прислугу в ее присутствии, словно нечаянно разбивал дорогие вазы и каминные безделушки из севрского фарфора в залах - гостиных

(в стиле Людовика Шестнадцатого!) их нового дома на Английской набережной, где гости боялись, бывало, и дышать, и ступать на ковры и наборный паркет!

Граф нарочно сбрасывал с атласных диванных подушек любимого кота супруги, Василия, - баловня и лакомку неимоверного, и все норовил наступить ему на хвост или лапу! Кот душераздирающе мяукал, бросался под ноги кому не попадя, фыркая, опрометью, бежал к двери...

Лакеи и горничные из-за рыжей бестии роняли подносы, пачкали разлитым чаем, сливками, разломанным бисквитом и густым кофеем дорогие и пышные персидские ковры, а хозяйка и бровью не вела!

Улыбнувшись и осветив обе щеки неотразимыми ямочками, неслышно ступая по испачканному великолепью, ловила молчаливая графиня своего перепуганного любимца, крепко прижимала его к груди, и тут же уходила из комнаты, с отсутствующим видом, велев подать "его сиятельству другой кофей, да вычистить ковер - всего и дел то!" - и подмигивала лукаво, как тайная сговорщица, старому седоусому Матвею - камердинеру.

 

А тот, молодея на глазах, и сияя даже пышными седыми подусниками, уже спешил разогнуть в стремительном беге вечно ноющую поясницу, и ухарски несся вниз по лестнице, в швейцарскую, чтоб едва ли не самолично подать карету ее сиятельству для прогулки по набережной, да накинуть на плечи госпожи пышный соболий палантин!

Скандал же, столь жадно предвкушаемый Васильем Петровичем, срывался окончательно, и он оставался в одиночестве кусать ногти от досады, среди стайки горничных в белых передничках и наколках, суетящихся в неприбранной гостиной!

 

Удивительно, но отчего то даже и не тянуло ущипнуть крахмальных щебетуний, за грудь или куда еще, попикантнее! Все их рельефные прелести вдруг почему-то разом теряли всяческое очарование для вечного "дамского баловника" - графа.

 

Ночные попытки оживить бесстрастную статую тоже не имели решительного успеха... О, нет, красавица - графиня относилась к любовной опытности мужа весьма благосклонно, и вовсе не потупляла ханжески очи дОлу, если тот высказывал какое - либо властное желание или проявлял весьма прихотливую фантазию.. Отнюдь!

 

Но ее неудержимый смех посреди самых пылких ласк и лобзаний, словно выхватывал графа из нечаянного омута страсти и швырял в холодный снежный сугроб действительности, в которой он испуганно замирал, сам, подчас, превращаясь в мрамор статуи.

 

Граф брал в такие минуты в ладони лицо Елены, до боли сжимал, словно тисками, и все всматривался в бездонность глаз. Они блистали холодом. Они ничего не выражали! Она беззастенчиво продолжала смеяться. Фальшиво-лунно. Так, должно быть, смеются русалки в сказках об утопленниках! "И как мог плениться ею Император Николай Павлович?! Русалка!" - с невыразимою тоскою думалось ему тогда!

 

Он не находил ответа на свой вопрос, беспомощно обертывался в ледяной шелк простыней, по привычке, кусая пальцы в рвущей сердце досаде, и опять злился. На себя, на весь белый свет, на Господа Бога... и на русалку с бездонными глазами! Ее смех медленно стихал в ночи и она засыпала, удивляя его безмятежно ровным дыханьем…

(От автора: "Завадовская была одной из самых блистательных великосветских красавиц пушкинского времени, об "исключительной красоте ее не перестают твердить воспоминания и письма той эпохи. В. Вересаев. Очерк "Княгиня Нина Воронская".

"Мадам Завадовская полностью оправдывает свою репутацию красивой женщины. Высокая, статная, с великолепными правильными чертами, ослепительным цветом лица, но о ней можно сказать, как говоришь, стоя перед прекрасной картиной: "Как можно было бы полюбить ее, если бы в ней были жизнь и душа!" Долли Фикельмон. Дневник. Осень 1829 года. Перевод Св. П. Мрочковской-Балашовой.)

 

Наутро вставал граф Василий Петрович с гудящей от боли головой, уже за завтраком велел подать себе лафита и мешая его с шабли и Клико, до утра "закатывался" играть в Английский клуб, отчаянно манкируя обязанностями в министерстве юстиции и новополученною должностью обер-прокурора! *

(*На самом деле, граф В. П. Завадовский вступил в должность обер-прокурора при 4-ом департаменте Министерства юстиции в 1833 году. В новелле чуть смещены временные рамки для цельности восприятия - автор.)

Что должность?! Весь Петербург шептал по углам, что графиня Елена Михайловна - верная "обожательница Государя" (Д. Ф. Фикельмон. Дневник. 1832-1833 гг.), только шевельнула белым плечом, с которого никогда не сыплется облако пудры!.. Плечом ли, или было что-либо еще... Граф предпочел об этом не думать и, громадным нервическим усилием воли, заставив себя освободиться от мысленных терзаний, громко проговорил, тщательно подбирая слова:

- Мне хотелось бы Вас предостеречь, мой друг!

- От чего это? - все так же лениво протянула графиня, продолжая смотреться в зеркало, и осторожно оправляя выбившийся локон.

- Частые визиты господина Пушкина, - граф закашлялся, но продолжил внушительно: - По городу ходит эпиграмма. На меня! Говорят, что он сочинил ее прямо в нашем доме!

- Ах, это? - Елена повернулась вполоборота и продекламировала своим мягким, медовым голосом, растягивая буквы:

 

Кот Васька - плут, кот Васька - вор

Ну, словом, обер-прокурор!

 

(Эпиграмма, приписываемая А. Пушкину. Истинный автор не установлен.)

 

- С чего же Вы взяли, что это эпиграмма, мой друг? Не более чем обычное bon mots* (острословие* - автор.) на плутишку нашего рыжего, с бархатными лапками: слизал сливки прямо со стола, с блюдца у Александра Сергеевича, несносный проказник! - графиня рассмеялась звонче, чем обычно, и это чуть насторожило рассеянного, но тщеславно - обидчивого мужа.

Василий Петрович бросил быстрый взгляд на бювар, из которого, как бы напоказ, торчал краешек бумаги с водяными знаками фамильного герба Завадовских.

- Вы пишете ему письма? - сухо поинтересовался он у жены, мысленно сжимая пальцы в кулак, и считая до трех.

- Господин Пушкин нынче в большой моде! Все хотят видеть в своих альбомах его стихотворения, - спокойно возразила она. - Чем я хуже других? Или иметь на память лист стихов поэта уже так непозволительно светской даме? - графиня обидчиво пожала плечами и запальчиво произнесла: В таком случае, мадемуазель Карамзиной, этой старой злой деве Софи, повезет больше, чем мне... Говорят, Пушкин уже вписал в ее альбом три строфы "Кастальского ключа!" Даже усатая Принчипесса (латинизированная пародия титула княгини Е. И. Голицыной, пользующейся большим влиянием при Дворе и в свете - автор.) Голицына имеет его оды. А мне, по Вашей ревнивой милости! - Елена опять засмеялась, но как-то сухо и резко. - Впрочем, воля на все - Ваша! Вы просите отказать ему от дома? Мне его совсем не принимать?

- Мадам, успокойтесь! Я ничего не имею против, и вовсе не говорю ни о чем подобном! Пусть Ваше тщеславие спокойно тешится приходящей в дом знаменитой пиитической личностью! Я уверен, что господин Поэт положит к Вашим ногам прекрасное стихотворение... Меня волнует другое.

- Что же именно?

- Имеют ли место быть все эти вольные описания любовных свиданий и пылких побед на самом деле, или это все - лишь мираж его духа, воображения?

- Я не вторгалась в его духовную обитель! - пожала плечами графиня, барабаня тонкими пальцами по спинке кресла - Меня туда и не впустят!

- Вы уверены? Он не сводит с Вас глаз, сидит тут часами, запоминает все Ваши движения, ловит каждое слово, каждое невольное откровение Ваше! Он, пожалуй, почти влюблен! - Граф словно и не замечал ее нетерпения. Он решил все выяснить до конца.

- А Вам-то какое дело? Несносный шпион! - графиня чуть побледнела, закусила губу от досады. - Ведь мы же с Вами договор заключили!! Очень давно! - попыталась она образумить графа. - И потом, Поэты всегда в кого-нибудь влюблены. Для них любовь - воздух. Смешно говорить об этом, право.

 

- Я прекрасно знаю сие, но дайте мне честное слово, что будете осторожны с ним! Прошу Вас! Он циничен и бесконечно похваляется своими победами над женщинами едва ли не перед всеми, особенно перед этим опальным снобом, князем Петром Вяземским! Пушкин "коллекционирует" дам, говорят, усердно ведет какой то список.

Боюсь, что даже некоторые подробности Вашего пылкого романа с Апраксиным, когда-нибудь, да и лягут в основу его очередной модной светской повести.

 

- Моего романа с кем? - графиня искусно притворилась удивленной, но щеки ее вмиг нежно заалели румянцем.

- С графом Апраксиным, ma cherie! (Граф Степан Федорович Апраксин, генерал, командир Кавалергардского полка, был старше Елены Михайловны на 15 лет и отчаянно увивался вокруг Императрицы, Шефа этого полка. Походя, он покорял сердца и других искушенных светских красавиц. Их роман длился непозволительно долго для обычной "светской связи" - с перерывами, около шести лет - автор.) Не удивляйтесь, мадам, весь Петербург твердит об этом. Вы даже покинули ради него Императора! Впрочем, отдаю должное Вашему тонкому вкусу - в свете говорят, что никто не умеет любить так, как Апраксин! Мне об этом сказала наша умница Долли! (Имеется в виду графиня Дарья Федоровна Фикельмон, оставившая в своем дневнике несколько записей о Е. М. Завадовской, которая привлекала ее своею "непроницаемой загадочностью сфинкса" - автор.)

- А Долли откуда знать? - задумчиво проронила графиня. - Она не была его пассией...

- Вы забываете, она очень наблюдательна! Замечает малейшую деталь и ошибается редко. Её за то прозвали Сивиллой. Мне странно лишь одно...

- Что именно?

- Почему Вы все - таки предпочли его, не меня?! Он так стар и некрасив! - нервическая гримаса неожиданно передернула изящно очерченный рот графа.

- Милый друг, Вы же сами и дали ответ на свой вопрос: никто не умеет любить так, как Апраксин! - графиня холодно пожала плечами и взяла в руки изящный флакон с сандаловой пробкой. В воздухе тотчас запахло духами.

- Но он давно променял Вас на баронессу Фредерикс. Все говорят о том, что он заставляет Вас забыть саму себя! Грешно такой даме…

- Это моя печаль, мой друг! Никому не стоит читать мне мораль, тем паче - Вам! - легкая горечь усмешки тронула губы графини. Она чуть прикоснулась надушенными пальцами к вискам.

- Воля Ваша, милая, но я не желал бы, чтоб ветер сплетен, как-то задел имя нашего сына, благо, всеведущая графиня Долли оба раза приписывала Ваше внезапное исчезновение из светской круговерти Вашим болезням и семейным обстоятельствам, а не нестерпимым сердечным мукам по бросившему Вас Апраксину. Пока посольша так считает, у Вас весьма благожелательная репутация в свете, я думаю…

- А что же, кто-то может ее разрушить?

- Ваш поклонник - стихотворец.

- Каким же образом?

- Он обессмертит Вас своими рифмами, а все вокруг будут озабочены, повторю снова, лишь тем, имели ли пылкие мадригалы или еще хуже того - строки прозы - отклик в Вашем сердце, уме…и, простите великодушно, - теле.

- Вот как? Теперь я все больше убеждаюсь в том, что Вы ревнуете, мой друг, но даже и себе в этом не признаетесь! - графиня откинула голову и засмеялась, тихо, так как она обычно смеялась редкими ночами, в которых граф терял самого себя.

 

Так она и смеялась до тех пор, пока муж, недоуменно пожав плечами, не отвесил изысканно - сухого поклона в ее сторону, и не вышел из "комнаты с гортензиями" - как она называла свой кабинет - бесшумно притворив двери. Едва он исчез с глаз, Елена подошла к столу, вытащила из бювара почти написанное письмо, развернула. Взгляд ее торопливо скользил по отточенным в долгом обдумывании фразам:

 

"Вы осуществляете, Милостивый государь, живейшее и постоянейшее мое желание, разрешая мне послать к Вам мой альбом - я слишком ценю возможность владеть памяткой от Вас, чтобы не быть Вам благодарной за сделанное Вами обещание.

Примите уверение, прошу Вас, в этом, как и в моих самых отличных чувствах.

Елена Завадовская".

16 мая 1832 года.

Она тщательно подправила затейливый хвостик буквы "я", запечатала хрупкий лист тяжелою фамильной печатью и вручила тотчас вбежавшей на нетерпеливый звонок молоденькой камеристке со строгим наказом: немедля доставить письмо по адресу и дожидаться ответа, сколько нужно.

Вместе с тонким конвертом был вручен в руки горничной и тяжелый альбом, в роскошном, темно - синем бархате с золотыми застежками.

 

Несколько дней спустя она получила альбом назад, и в нетерпении раскрыв его прочитала на самой середине ошеломляющее, совсем нежданное ею, непостижимое!

 

К***

 

Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей;

Она кругом себя взирает

Ей нет соперниц, нет подруг;

Красавиц наших бледный круг

В ее сиянье исчезает.

Куда бы ты не поспешал,

Хоть на любовное свиданье,

Какое б в сердце не питал

Ты сокровенное мечтанье, -

Но встретясь с ней, смущенный, ты

Вдруг остановишься невольно

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты.

А. Пушкин "К***".

 

(*Это "несравненное" (В. В. Вересаев) стихотворение пушкинисты долгое время адресовали невесте поэта, Н. Н. Гончаровой.

Многими исследователи и сейчас оспаривают посвящение его именно графине Е. М. Завадовской. Автор.)

 

Первые строки она прочла, даже не осознав вполне, что это адресовано именно ей… А потом... Потом словно ее пронзил и осветил с ног до головы солнечный луч...

Осветил так, что в душе ее мгновенно не осталось не единого черного пятна. Она чувствовала это. Ей, "сладкой светской грешнице", той, которую, как она знала, тайком называли "холодной Клеопатрой", и чью красоту считали, поистине, "губительной", (от автора: М. Ю Вельгурский-Вельегорский, в письме знакомому В. Ленцу, например, писал, что "никакая артистическая натура не может спокойно созерцать такую прекрасную женщину, и это весьма опасно!" - автор.) отпускались такою вот необычной рифмованной епитимьей * (*церковное покаяние, налагаемое священником - автор.) все ее, "вольные и невольные тяжести душевные", в которых она редко исповедовалась и перед Богом, и перед самой собою. Читая строки, слепо спотыкаясь мокрыми от непрошеных слез, глазами о точки и тире, о тонкие петли букв и затейливые узоры знаменитого почерка, графиня Елена - непокорная, насмешливая, сдержанная, непроницаемая для светской толпы " праздных зевак", - словно переживала заново всю свою жизнь.

 

И она ничуть не сожалела о том, что в откровенных беседах позволила перелистнуть некоторые страницы своего Пути невысокому курчавому человеку с голубыми глазами, взгляд которых притягивал неизъяснимо!

 

В облике Пушкина не было обычного, светского "канона красоты", черты лица его были очень неправильны. Она часто вспоминала оброненное случайно им самим, насмешливое: "смесь тигра с обезьяной", но все это - его некрасивое лицо, невысокий рост, - становилось совершенно неважным, волшебно исчезало, как только он начинал говорить. Или слушать. Слушать он умел чудесно, но даже если она переставала рассказывать, в его присутствии было легко и молчать... Он не задавал ей лишних, праздных вопросов, она сама описывала ему далекие годы детства, быстро промелькнувшую юность, одиночество в доме родителей, странную потерянность в огромном особняке мужа. Она проронила как-то, что разгадать ее ранимую душу, всегда стремящуюся к чему-то более глубокому и яркому, к полному раскрытию себя, мог бы, пожалуй, только свекор, умный и тонкий человек, но он был вечно погружен в себя, в созерцание глубин собственной натуры. Сияющая, улыбчивая красавица, жена приемного - родного сына, совсем была ему не нужна, увы!

 

Странно, но она рассказала Пушкину даже о тяжелых, первых своих родах… А о том, о чем умолчала - о мечтах, разбитых надеждах, потерянной любви, снедавшем ее долгие годы честолюбии, гордости, безмерной усталости от всякого рода разочарований - он догадался и сам - всеведущей, проницательной своею душой!

Ему, и только ему одному, открылась запрятанная в "секретный ларец" усталой женской души, тайна "маленькой панночки Хелены", что засыпала когда - то на коленях у отца, перебирая пальцами золотистую бахрому эполет. Девочка эта потом благополучно скрылась ото всех под маской светской непроницаемости и равнодушия; девочка эта ловко и непринужденно оделась в броню "обычных" грехов блистающей светской красавицы. И продолжала жить, не открывая свой истинный облик даже зеркальному отражению! Она и не ждала, не могла представить себе, что ее разгадают, раскроют спрятанное в ларце души лицо, сорвут совсем уж сросшийся с обликом маскарадный убор!

 

Она, смеясь, разбивала сердца многих, но то, что и ее сердце тоже было разбито под ударами Судьбы, не заметил и не понял никто, кроме Пушкина - непоседы, зубоскала, циника и Дон-Жуана, каких еще поискать!

 

Графиня Елена вновь и вновь перечитывала присланное стихотворение, и не замечала, что по щекам ее сползают тихие, крупные капли и оставляют следы на бархатно - белоснежных листах альбома. Она так открыто плакала впервые. Будто вернулась в детство. И будто бы, хоть и на миг, но спала долголетняя, так тяготившая ее маска "холодной Клеопатры Невы"!

_________

Через некоторое время, встретив Пушкина на одном из балов во дворце князя, министра Двора П. М. Волконского, графиня Завадовская молча склонилась перед Поэтом в низком реверансе - таком, каким обычно приветствовала только представителей Императорской фамилии, чем немало изумила свою подругу Марию Мусину - Пушкину. Но объяснять донельзя шокированной графине Мусиной причину своего, такого необычного, "жеста" Елена Михайловна не стала. Попросту - не сочла нужным. Как всегда!

_________

*От автора: Черты графини Завадовской Пушкин запечатлел и в 8 главе "Евгения Онегина" - в образе княгини Нины Воронской и в летучих строчках своих многочисленных, незавершенных прозаических набросков: романов, повестей, драм...

Точнее, образ Елены Михайловны был всего лишь одною из граней мастерски отточенного алмазного, магического кристалла воображения Поэта. Он действительно обессмертил ее на века, но никаких иных доказательств увлеченности несравненной "Клеопатрой Невы", кроме названных уже строк и страниц произведений Пушкина, не отыскалось, несмотря на неоднократные попытки и все приложенное мною усердие.

Подробности жизни графини Завадовской также остаются, по большей части, неизвестны для широко круга читателей.

 

Очерк П. Щеголева "Пушкин и графиня Е. М. Завадовская", изданный в двадцатых годах прошлого века, и полный фактических неточностей и ошибок, недоступен любопытству рядового - и не очень! - читателя, а обширные своды примечаний Б. Модзалевского к трехтомнику писем Пушкина оставили графиню и вовсе почти без внимания, несмотря на то, что она была адресатом Поэта, и судя по тону ее письма, приведенного выше, - неоднократным! Подлинник письма графини к А. С. Пушкину приводится из двухтомника С. П. Мрочковской-Балашовой "Она друг Пушкина была". Т. 2. Личное собрание автора.)

Надеюсь так же искренне, что читатели великодушно извинят некоторые погрешности стиля новеллы и вольность ее временнЫх рамок.

 

Основная же биографическая канва жизни графини Елены Завадовской никоим образом не была здесь нарушена. Буду признательна читателям за любые уточнения дат и фактов из жизни графини.

 

 

 

 

19.04.2004 г.

Princess.

Член Межуднародного Союза Писателей "Новый Современник".