Человек забежал в подъезд.

Темно. Тихо. Коричневая корка стен.

Человек вывалил содержимое кишечника на гладкий грязный пол.

Грязно-белое перышко успело влететь в дверь, выпустившую полегчавшего человека.

Перо замысловато спускалось вниз, но застряло на самой круче бывшей еды.

 

В подъезд зашел мужчина. Чуть не вырвал.

Отдышался дома, выпив холодной воды с лаймом.

Взял два черных пакета для мусора и картонку. Вышел. Возле входной двери густо воняло, но кучи уже не было.

 

«Тот, кто навалил кучу, сделал так от безвыходности, но потом вернулся и быстро убрал за собой», - подумал мужчина, чтобы не рушить сюжет гармонического мира.

 

Допустим, что этот мужчина – писатель.

 

И вот он стоит, прислонившись к стене возле окна, и откусывает от крепкого зеленого яблока, втягивая в себя сок.

Яблочный кусок противится ему, натягивает щеку, как локоть спрятавшейся в мешке девушки.

Но писатель – а он писатель –яростно и машинально жует.

 

Потом пристраивает огрызок в пепельницу, не знавшую окурков – писатель не курит – и наклоняется к машинке.

 

К пишущей машинке. Очень старой. С перламутровыми круглыми клавишами, и бронзовыми рычажками.

К похожей на скелет игрушечного органа машинке наклоняется писатель и набирает текст.

 

«Телесный» цвет – разве это цвет тела?

У тела цвета флага – белый, красный, синий – кожа, кровь, вены.

И если ударить по белому, то под кожу подступят, сплетаясь, красный и синий.

 

Любовь.

В меня вживлен был резонатор тебя.

И вот ничего уже нет.

 

Маленький резонатор сломан, отторгнут и извергнут вон

Скучно.

душа не плещется на ветру восторга при виде тебя.

Флагшток пуст.

 

Мне тесно, тесно и хочется провалиться в рассказ - как раньше хотелось читать, так сейчас хочется составлять чтение для кого-то».

 

У писателя устаёт спина, и он идет к холодильнику.

Довольно странно – устаёт спина, а он идет к холодильнику.

Вот, стоит, жует кусок отварной холодной говядины.

 

Говядину намазал маслом и хреном.

 

Ест и читает свои заметки, прижатые к холодильной дверце магнитом.

 

«В нас живет любовь к любви. Мы любим в себе этот нерв, оживляющий нас, носим в себе этот наркотик, преображающий действительность

 

Наверное, Бог в наркотическом драйве любви видит этот мир и нас - вечный пьяный хоровод нас, влюбленных в любовь».

 

Писатель жуёт и читает свои заметки так, словно их оставил кто-то другой.

 

«Сыворотка любви – прививка божественности.

Бог привил нам любовь – себя? - вдохнув в глиняного адама свой дух.

Такая реанимация – рот в рот.

И с тех пор мы дышим любовью, выдыхая угарный газ.

Вокруг все меньше воздуха, все больше выхлопного любовного угара, и нет листьев Дерева, превративших бы угар в оксигенезис».

 

Комочек тертого хрена сползает с мяса и падает на желтый пол. Писатель смотрит на бугристую кляксу, отворачивается и продолжает читать.

 

«Преображает ли любовь объект любви?

Возможно, всё зависит от дозы Бога в этой любви?

Поглощение объектов жадным любовным глазом, как и вбирание ими нас, не проходит бесследно.

Происходит Приращение. Тела? Духа?»

 

Мужчина – писатель – возвращается к круглым клавишам машинки. Пальцы взбираются к сути, опираясь о старый перламутр, как альпинисты о заступы.

 

На белом остаются нечеткие следы:

 

«Когда "вобуковляешь" нечто, случившееся с тобой, то словно присягаешь некоему духу честности, и стараешься до мелочей передать всё.

Всё кажется важным и значимым.

И ветер, и шарф, и вдох, и просветление.

 

Но на письме есть вещи, которые сами выстраиваются, как картинка в кадре, их необязательно прописывать.

И тут можешь почувствовать, будто предал, не допел, не досказал, но кому это надо, по большому счету?»

 

Писатель выпрямляется, потряхивает кистями. С худого пальца слетает белое кольцо. Падает на желтый пол.

 

«Ценность падающих сегодня на пол предметов всё растет», - замечает писатель и вновь посылает фаланги пальцев в бой со стертыми клавишами.

 

«Замышляю героя, безгеройного героя, тактично отдающего мои мысли сюжету.

 

Как пишутся романы со многими участниками?

Сквозной герой должен объединить всех, ведь не могу же я писать роман от первого лица…

Поэтому мне нужно родить героя, который изымет из меня других персонажей, как детей из Кроноса, и каждый из них будет мной.

 

и потому все мы друг другу братья

 

и нам не нужны слова, чтобы считывать коды друг друга.

 

Для чего же нам нужны слова?

 

Чтобы расширять пределы, ибо названое запредельное сразу же перестает быть таким.

 

А еще слова нужны нам как свидетели изменений происшедших в нас».

 

 

Писатель вынимает лист из машинки. Тяжелый кремовый лист мелованной бумаги.

Наклоняется к упавшему кольцу и красно-сине-белым носовым платком сдвигает его на листок с текстом.

 

Потом идет на кухню. Становится на колени над кляксой тертого хрена. Сосредоточенно вытирает кляксу красно-сине-белым платком.

 

Заворачивает платок в кремовую мелованную бумагу, полную бледно-черных букв. Кольцо прижимается к буквам саваном платка.

 

Мужчина кладет свёрток в пакет для мусора.

 

Выходит с пакетом из дома.

 

Возле входной двери почти выветрился запах простого человеческого облегчения.